— Да все законно! — кричал Николай. — Здоровы все, слава богу, живы! Мы уж четвертого летом сделали, пока ты там в начальниках. Да, точно! А Андрюха уже во второй класс ходит!
— Да иди ты! Во второй?
— Ну! Да ты давай к нам, сам поглядишь! Давай вечерком-то!
— Да не знаю еще, Коль, я ведь вот только прилетел, утром.
— Ну да! Ты ж теперь этот! Вон ты где теперь! На черненькой ездишь! А я, понимаешь, смотрю, — он снова обращался к диспетчеру, — подкатила к нам. Кто ж, думаю, за министр такой?..
Они вышли вместе, спустились по лестнице, Власьев продолжал шуметь и еще раза два сказал, как он думал, кто ж это приехал, — видно, на самом деле мало стало начальников и гостей приезжать на плотину, а бывало, отбоя не было. Договорились, что Сергеев обязательно зайдет посидеть, старину вспомнить, ребят поглядеть.
— Зинке скажу, она тебе специально пельменей накрутит!..
Зина! Ну, конечно, Зина ее зовут, вот черт побери.
Сергеев сел в машину, а Власьев и тут развел руками: дескать, фу-ты, ну-ты, что говорить!
После этой встречи веселей стало на душе: нет, что там ни выдумывай, а он все-таки свой здесь человек, свой, чего там.
Надо было бы не уезжать с плотины, спуститься сразу в здание ГЭС, но Сергеев решил, что успеет, еще придется быть там с начальством, — не терпелось увидеть поселок, пройти по знакомым улицам, мимо дома, где они с Ритой прожили первые свои три года, где родилась Катька, где он своими руками сбил всю мебель, книжные полки. Его тянуло на ту автобусную остановку возле второй столовой, откуда он хотел пройти по всей Енисейской. «А я иду по деревянным городам, где мостовые скрипят, как половицы…» И он сказал шоферу ехать туда, на Енисейскую, к старому клубу. Ах, Колька Власьев, все такой же, черт!..
— К клубу? — шофер говорил почти насмешливо. — А клуба ведь нет, разобрали клуб-то.
— Как это? — Сергеев не сразу сообразил, о чем речь.
— Разобрали. Еще осенью. У него стены грибок сожрал, труха стала.
— Вон что… — Сергеев не мог представить себе, как это нет клуба. — Ну ладно, отвезите меня на поселок, там уж я сам…
Шофер почти откровенно пожал плечами: странным ему, видимо, казался этот начальник, который, вместо того, чтобы делом заниматься, путешествует по каким-то всеми забытым местам. А Сергеев снова вспомнил, не мог не вспомнить старый клуб, самое бойкое прежде место. Там, возле клуба и первого маленького стадиона, сосредоточивался центр всей, так сказать, культурной жизни Правого. Летом на площадке перед клубом орал усилитель, под него танцевали, в клубе крутили кино, устраивали комсомольские диспуты (Иволга), читали лекции о любви и дружбе, ставили спектакли. Ритка играла Ларису в «Бесприданнице» — господи, сколько волнений, какая она была красивая и чужая, когда он пришел за кулисы перед премьерой, посмеивался, а она стояла в длинном платье, с открытыми напудренными плечами, необыкновенно причесанная, ничего и никого не видела, а вокруг вились, ползали на коленях девчонки, что-то прикалывали, подшивали. Красавец Валька Греков в гриме Паратова глядел на нее, входя в роль, как и следовало Паратову глядеть на Ларису, а Рафик играл Робинзона и дико волновался. Смешные ребята, молодые были, какие же молодые, черт возьми!..
А на стадион привозили под конвоем футбольную команду из соседней колонии, «зэки» играли со строителями, а по четырем углам стадиона сидели автоматчики и тоже болели за своих, и орали, как все вокруг, и хлопали, поставив автоматы между ног, когда «зэки» забивали гол.
Машина, лихо валясь на бок, обогнала несколько грузовиков, выскочила к переезду и затормозила перед опущенным шлагбаумом. А по ту сторону полотна, перед вторым шлагбаумом, будто отразившись в зеркале, вдруг стала другая черная «Волга».
— Сам едет, — сказал шофер. — Рухимович. С комбината.
Действительно, это был начальник строительства и с ним главный инженер Гладышев. Сергееву повезло. Он вылез из машины, подошел, поздоровался. Гладышев, сидевший сзади, открыл дверцу, пригласил Сергеева в машину. Как раз в это время пошел греметь мимо товарняк; ничего нельзя слышать, и слава богу: Сергеев собрался с духом перед разговором с бывшими своими начальниками.
Встреча с ними тоже довольно затрудняла Сергеева. Хотя и с тем и с другим он не раз за это время виделся в Москве, но всегда, как и теперь, не мог отделаться от прежней робости перед ними. И даже стыдился своего кабинета, должности, своего министерского отутюженного вида. Казалось, они не могут относиться к нему всерьез, видят в нем того рядового инженеришку, который пришел когда-то к ним на стройку прямо со студенческой скамьи. Он не мог отделаться от этой идиотской робости подчиненного человека перед «китами» стройки, которую приобрел за шесть лет работы на Правом. И Рухимович и Гладышев, оба грузные, пожилые люди, похожие, как близнецы, своею властностью, постоянным выражением озабоченности, строгости, усталой раздраженностью, своими сединами и даже одинаковыми пыжиковыми шапками, всегда вызывали не только у Сергеева, но и у всех подчиненных, если не трепет, то что-то похожее. Причем они были не просто начальниками, а умными и знающими начальниками. Их не очень любили, но их было за что уважать, так что робость Сергеева была еще и робостью ученика, робостью студента перед своими профессорами. Рухимович и Гладышев всегда стояли где-то далеко и высоко, встречаться с ними приходилось редко, да и то чаще лишь тогда, когда случалось какое-нибудь ЧП и тебя вызывали, чтобы намылить шею и устроить разнос. А теперь в министерстве Сергеев встречался с ними едва ли не как равный.