Километров за пять от поселка догнал паренька. Шел тот бойко, иногда, подбрасывая валенком снежные комочки, и гнался за ними, по-мальчишески взбрыкивая ногами, и все время поправлял шапку, съезжавшую на глаза. Совсем молодой парнишка.
Услыхав, что кто-то едет, паренек остепенился, отошел в сторону. Иван Петрович узнал Юрка Павлушина. Велел остановиться.
— Куда, парень, ходил?
Юрок смущенно тер рукавицей нос и моргал голубыми детскими глазами, в которых не потухали озорные огоньки. Вот нанесло начальника на его голову. Теперь нагорит. И соврать нечего. Дуднику соврать невозможно. Он сразу видит — заливает человек или честно говорит.
— На второй ходил, товарищ Дудник.
— В гости?
— Нет. Гостевать некогда. По делу.
— Ага, — одобрил Иван Петрович, — люблю, когда по делу в рабочее время ходят. А ну, лезь в сани. Мы все это сейчас проверим.
Юрок вздохнул и нехотя полез в сани. Поехали.
— Докладывай, — приказал Иван Петрович.
Не глядя на начальника. Юрок начал выкручиваться, выдумал какую-то тетку, которая истосковалась по нем на своем втором лесопункте до того, что даже заболела. Иван Петрович послушал, хмыкнул в усы и сказал:
— Ну вот что. Докладчик из тебя, как вица из гнилого пня. Врать ты тоже еще не научился. Давай, парень, начистоту. И скажи мне честно: зачем лучший помощник от лучшего лесоруба в рабочее время дезертирует?
— На Мартыненку ходил смотреть.
— Это что же, вроде больной тетки?
— Нет, мужик это. Ну Мартыненко же. Его все знают. Знаменитый лесоруб. Двадцать кубометров дает, честное слово, чтобы не видать мне свету…
— Ладно, не клянись, — строго сказал Иван Петрович. — Зачем к Мартыненко ходил?
Скрывать больше не имело смысла. Юрок рассказал все, как было. В тот день, когда стало известно о рекорде Мартыненко, лесорубы долго спорили, может ли один человек лучковой пилой дать за день двадцать кубометров. Дело дошло до брани, но вопрос все же остался темным. Бригвадзе, вращая белками, кричал, что пусть ему отрубят голову, если он не догонит Мартыненку. А Тарас молчал. Гордый этот Тарас, товарищ директор. Ему советовали по телефону узнать: как так? А он сказал: «Своя голова есть, чужой не поклонимся». Но больше одиннадцати кубометров свалить не мог.
— Он же переживает. Мы с ним ночью не спим.
— Вдвоем думаете? Это хорошо. Это что ж — он тебя послал?
Юрок, не мигая и глядя в строгие глаза директора, поклялся что ходил посмотреть Мартыненко сам на свой страх и риск. Утром, когда еще все спали, он побежал в соседний леспромхоз на второй участок. На тракте поймал попутную машину и к двум часам был на делянке Мартыненко.
Там он укрылся в ельнике и стал шпионить.
— Это, товарищ начальник, всякий может! Говорят, — секрет. Мартыненко этот, ему до Тараса еще расти два года надо. Он только валит, а вокруг него три помощника. Вот и весь секрет. Один снег откидывает, другие сучья обрубают и кряжуют.
— Так, — сказал Иван Петрович и покусал желтый свой ус. — Просто, говоришь? Это, Юрок, старая истина. Все гениальное просто…
— Так ведь надо поглядеть, как люди-то работают… — объяснял Юрок свой поступок.
— Надо, — согласился Иван Петрович, — никогда не мешает поглядеть, как люди работают.
— Поучиться у них, — подсказал Юрок.
— И поучиться. Да. — Иван Петрович задумчиво помолчал.
— Опыт перенять.
Иван Петрович вдруг спросил:
— А если человек не захочет учиться у других?
— Ну, таких-то, наверное, у нас и не найдется, — протянул Юрок и осторожно улыбнулся.
— Ну, а если найдется? Всякие люди есть…
— Конечно, есть, — согласился Юрок, — лодыри всякие да вредители.
— Прогульщики, — подсказал Иван Петрович и нахмурился.
Юрок решил — не к добру. Сейчас он его взгреет. Ну и пусть. Зато теперь загудит тайга. Подберут они с Тарасом хороших ребят, и пусть Мартыненко заткнется со своим рекордом!
Нет, не об этом думал Иван Петрович. Он думал о широких планах и простых делах. Размахиваемся широко, заносимся под облака, а что в лесу делается, забываем. Вот на совещании все превозносили Мартыненко, о его опыте несколько дней назад по рации передавали, и они у себя в леспромхозе поговорили, пошумели, и все осталось как было. А вот этот малец все разрешил просто, как и полагается у добрых соседей, — взял да посмотрел, как это у них там получается. Ох, мальчишки, мальчишки, скоро дадите вы нам по шапке, чтоб не путались под ногами, не мешались.
Но вскоре его размышления приняли другой оборот. Долго раскаиваться и вздыхать было не в его правилах. Он — человек рабочий, и о работе полагается ему думать. Ведь если дать Тарасу, Бригвадзе, — мало ли есть хороших лесорубов, — дать им по три человека подсобных рабочих, расставить всех на места, сразу поднимется выработка. Вот о чем думать надо, замышляя большие планы.
И как это он, старый опытный лесовик, не додумался до такой простой вещи?
Требуй прежде от себя, а потом от других. Это его постоянное правило, о котором напомнил вот этот, востроглазый.
Дудник сказал:
— Надо бы тебя взгреть за самовольную отлучку.
Юрок притаился. Вот оно, начинается…
— Ладно, — приказал Иван Петрович. — Беги в общежитие. Отдыхай.
ВЕСЕЛЫЙ РАЗГОВОР
Дом был гордостью Валентины Анисимовны. Она делала все, чтобы здесь было тепло, уютно, а главное — чисто. Кухня сверкала белизной клеенки на столе, желтизной выскобленного пола, яркими бликами посуды.
Самых своих близких гостей принимала она на кухне. И каждый понимал, что если здесь, на севере, где вся жизнь проходит в тайге, на морозе, под дождем, можно создать такой уют, то, значит, и жить можно.
Так казалось всем. Сама Валентина Анисимовна считала этот вопрос давно и окончательно решенным.
Она сидела, отдыхая, положив на сверкающую белую клеенку свои сильные руки. Они лежали на столе, как олицетворение крепкого домашнего уклада, довольства и уюта. Она отдыхала. Все было сделано, как всегда, вовремя. Мальчики еще не пришли из школы.
Сквозь чистые, без морозных узоров, стекла светило весеннее солнце. Снег на дворе блестел, как сырой сахар.
Она сидела и слушала легкий шорох в комнате Виталия Осиповича. Необычно шумливый прибежал он сегодня днем, прокричал про весну и даже улыбнулся, а улыбается он не часто и поправляется плохо, несмотря на все старания Валентины Анисимовны. Горе сжигает человека.
А сейчас он работает. Из его комнаты доносится скрип стула шорох карандаша по бумаге, иногда стукнет упавшая линейка. Работает и молчит. Это нехорошо. Если не с кем говорить, можно тихонько запеть, что-нибудь далекое рязанское. Ведь есть же у этого человека какие-нибудь свои песни. Иван Петрович петь не умеет, он вечно в движении, на людях, в работе, но и он, оставшись один, насвистывает сквозь усы что-то совершенно непонятное для других, да, наверное, и для него самого. Но все же это песня, и ничего непонятного нет в Иване Петровиче. Это она хорошо знает. Изучила, вызнала за годы дружной совместной жизни все тайности его нехитрого характера. И даже то, что ему самому не до конца понятно, давно подсмотрела и поняла Валентина Анисимовна.
Не поладили старинные друзья с первого совместного шага. Оба такие, что не свернешь. И оба они правы, и оба виноваты. Работу поделить не могут, будто мало ее, работы.
Валентина Анисимовна вздохнула.
И вдруг Виталий Осипович запел. Это было до того неожиданно, что Валентина Анисимовна подняла голову и убрала руки со стола. Поет! Человек, иссушенный тоской, поет!
И он определенно умеет петь. Сквозь неплотно затворенную дверь хорошо слышна знакомая старинная песня. Она знает эту песню.
Инженер пел, как поют люди, увлеченные работой. Пел задумчиво, останавливаясь на середине фразы и неожиданно начиная снова.