Виталий Осипович расправил плечи, вскинул голову, на которой буйные начали отрастать волосы, и крикнул хрипловато, как давно когда-то кричал в лесу:
— Бойся!
Так — помнил он — лет пятнадцать назад предостерегающе кричали лесорубы, сваливая неохватную сосну. Со свистом она рассекала воздух и падала, ломая сучья.
— Помнит! — захохотал Иван Петрович. — Не забыл!..
— А что я буду у тебя делать? — спросил, все еще улыбаясь, Виталий Осипович.
— Технорука у меня на фронт забрали. Один кручусь.
— Так ведь я — строитель.
— Чепуха! Ты лесовик. Техника у нас, сам знаешь, какая. Освоишь!
Он ходил по холодноватому гостиничному номеру, широкий, кряжистый, исподлобья поглядывая на друга. На его лице, обожженном северными морозами и северным солнцем, под которым и зимой загорают не хуже, чем в Ялте, шевелились жесткие усы. Все было надежно и крепко в этом человеке. Надежный друг и бывалый таежник.
Глядя на него, Корнев постепенно успокаивался. Неторопливые, уверенные движения друга, его походка, басовитый голос, запах свежей смолы, исходивший от его полушубка, — все напоминало о тайге.
И показалось Корневу, что вновь он в лесу, в дремучей парме. Это было не мгновенное ощущение, которое вдруг набежит, как случайное облачко в знойный день. Каждый раз, когда он вспоминал свои годы, проведенные в тайге, ему казалось, будто он идет тайгой по скользкой рыжеватой хвое, что наслаивается годами, а кругом отлично пахнет нагретой зноем смолой, свежей сыростью мха и скудными таежными травами. И вдруг с вырубки потянуло кисловатым запахом сваленных деревьев и гарью недавних костров. А кто хоть раз узнал, как пахнет горящая хвоя, кто слыхал летучий треск лесорубного костра, и тонкий свист ветвей стремительно падающей сосны, и гулкий удар ее о землю, и предостерегающий возглас лесоруба: «Бойся!» — забудет ли он тайгу?! Может ли забыть человек, хоть однажды сваливший вековую сосну, гордое, торжествующее чувство власти человека над природой?
Это постоянное чувство, которое накрепко привязывает человека к родным местам, и овладело Корневым. Оно подсказало ему то решение, на котором настаивал Иван Петрович.
Вот так и попал Корнев в тайгу, как в отчий дом, где начал он жить и работать.
После обеда Виталия Осиповича уложили спать. На ледяных узорах окна дрожал бледный отблеск зари.
— Утро или вечер? — спросил он.
— Пять часов. День, — ответил Иван Петрович. — Ты об этом сегодня не думай. И вообще я здесь начальник. Моя власть. Жить будешь у меня. Ты лежи, лежи, Я так приказываю. Дроля моя тебя подкормит немного. Ну, спи. Я в контору, через час совещаться будем, тогда и придешь.
Он ушел.
РОСОМАХИ
Это выдумал кто-то из шоферов, будто по тайге около пятой диспетчерской бродит росомаха. Женя Ерошенко первая поверила в росомаху и боялась выходить ночью из своей будки. Ей чудился большой серый зверь, который бродит в мелком еловом посаде, сверкая зелеными глазами. Начали побаиваться и остальные девушки-диспетчеры. Шоферы потешались над ними, признавались, что все это выдумали, что никакой росомахи нет. Но девушки все равно уже боялись. Тогда все стали называть девушек-диспетчеров росомахами. Они сначала обижались, а потом привыкли.
Женя дежурила ночью. В шесть часов она выходила из барака, останавливала какую-нибудь попутную лесовозную машину, идущую в лес порожняком. Чаще всего ей попадалась тридцатка. Машина номер тридцать.
Почему всегда тридцатка? Разве она знает! Говорить можно все, но Женя совершенно не интересуется, какой там шофер в ночной смене на тридцатке. Мишка Баринов? Очень может быть. Но это ее мало касается.
Конечно, она не истукан, не чурбан с глазами и не может молчать всю дорогу. Она разговаривает с Мишкой не потому, что он Мишка, а потому, что он ее везет, а ехать почти шесть километров, и все тайгой, по этой бесконечной автолежневой дороге.
Вот сегодня он спросил, кому она пишет письмо в адрес полевой почты. Она ответила, что это военная тайна.
— Какая же военная тайна, если на конверте имя и фамилия? Иван Яхонтов.
Мишка ревниво блеснул горячими цыганскими глазами.
— Ты, Женька, сама не знаешь, что плетешь.
— А ты знаешь?
— Я-то все знаю. Только это у тебя не получится. Не видать тебе твоего героя.
Женя была полная розовая девушка. Когда она сердилась ее щеки становились совсем как два августовских яблока. Она опускала веки на томные, ленивые глаза и возмущенно отдувалась:
— Ф-фу!
— Ты сейчас, Женька, на росомаху похожа. У тебя волосы рыжие. Герои любят, когда черные волосы. Вот выкину тебя из кабинки.
Мишка говорил спокойно, посмеиваясь, но сердце у Жени немножко замирало. Ей нравилось, когда за ней ухаживали, а еще лучше — ревновали. А Мишка очень красиво ревновал. Даже жутко. Он похож на цыгана. Он сам говорил: «Ты учти, у меня цыганская кровь». Но все равно он не нравился ей. Она могла полюбить только героя. И, конечно, не здесь, в тайге, где десять месяцев зима, полгода не видно солнца, и вместо него северное сияние.
Это тоже красиво, слов нет, но она мечтала о юге.
Машина бежит по туннелю из снежных сугробов и сосен. Недавно здесь прошел снегоочиститель, наворотив по краям дороги синие глыбы снега. Сосны ночью стоят сплошными черными стенами, и только над ними видна узкая полоска темно-серого неба, на котором вспыхивают и гаснут тусклые отблески далекого сияния.
Впереди машины бегут дрожащие огни фар, зажигая на снегу хрустальные искры. Освещенные фарами, выступают уходящие ввысь золотые стволы сосен, торчат согнувшиеся под грузными шапками снега молодые елочки.
Машина бежит по лесной дороге, останавливаясь на разъездах у диспетчерских будок, пропуская встречные машины. Тяжело груженные огромные лесовозы, запорошенные снегом, проплывают в свете фар, исчезая в темноте. У четвертой диспетчерской пришлось подождать. Женя, отряхивая валенки, побежала в диспетчерскую погреться. У раскаленной печурки сидела Шура, самая маленькая из росомах. Она была ростом с двенадцатилетнюю девочку и отличалась очень независимым нравом. Все звали ее Крошкой.
Крошка сказала:
— Если ты будешь на дежурстве спать, Женька, я за себя не ручаюсь.
— Когда же я спала?
— Прошлую ночь я всю руку отмотала, пока до тебя дозвонилась.
— Хорошо. Я постараюсь, — согласилась Женя и вздохнула.
Она знала, что сколько она ни старайся, все равно задремлет.
Покорность подруги тронула Крошку. Она посоветовала:
— А ты думай о чем-нибудь. Я вот как размечтаюсь, так и терплю. Я о кавалерах мечтаю. Какие они бывают, как глазами поводят, какие мне слова говорят… Ах, Женька!
И, прижимая крошечные ручки к своим пылающим пухлым щекам, восторженно распахнула глаза.
Женя вздохнула:
— Тебе хорошо, Крошка. Ты маленькая. За тобой мало ухаживают. А мне они и так надоели. Стану я еще о них мечтать.
— Ты на тридцатке?
— Ну и что же? Нужен он мне очень. Ф-фу!
Крошка завистливо вздохнула, взглянув с неприязнью на красивую подругу. Ну что хорошего находят в этой тумбе? И совсем она даже не красивая. Лицо, как подушка. Волосы рыжие. Наверное, она их завивает на шесть месяцев. Так красиво сами не вьются. И брови, конечно, подбривает. Курносая. Глаза выпуклые, как у лягушки, только что голубые. Рот маленький, так и у нее, у Крошки, тоже небольшой, и губы такие красные и пухлые, как будто она всю ночь целовалась.
— У тебя пуговица сейчас оторвется, — недоброжелательно сказала Крошка.
Женя провела рукой по груди.
— Не держатся у меня пуговицы. Особенно, если вздохну.
Коротко звякнул телефон. Из пятой диспетчерской спрашивали о двенадцатой машине.
— Нет, еще не пришла, — ответила Крошка. — У меня тут тридцатка дожидается, а двенадцатая, наверное, застряла на перегоне. Ох, уж этот Гришка Орлов! Посадили мальчишку на лесовоз. Ну; конечно, на тридцатой. Скажи ей сама.