Эти несколько минут, пока продолжался рассказ Иванищева, решили судьбу Виталия Осиповича. Он уже знал, что примет предложение. И всякий бы настоящий инженер принял. Но он так ничего и не ответил Иванищеву, да тот как будто даже и сам забыл о своем вопросе.
Только утром, когда они оба проходили по пустынным улочкам городка, Гаврила Гаврилович деловым тоном сказал:
— Так я считаю, что мы с вами договорились. Ну, я очень рад.
И вообще все, что делалось под его руководством и при его участии, носило деловой характер.
Утром, еще до начала совещания, был подписан приказ о немедленном строительстве погрузочной эстакады, и Корнев, чувствуя глубокое удовлетворение, подумал: «Вот это по-военному».
И управляющий трестом, который быстро и четко решает дела, и главный инженер, сухой и придирчивый, оказавшийся таким пылким и расчетливым мечтателем, убедили его окончательно, что работать здесь можно хорошо, во всю силу и уменье.
Позвонил Волгин. Просил зайти. Корнев и сам очень хотел посоветоваться с ним о предложении Иванищева. Конечно, это очень лестное предложение. Сил хватит, энергии тоже. Знаний, опыта, верно, еще маловато. Но ничего — это придет.
Волгин ждал его. Он стоял у огромного окна кабинета и, развернув «Правду», просматривал ее. За его спиной в стеклах, по-весеннему чистых, был виден город, весь в зоревых дымках, а там дальше, за большой рекой, синела тайга.
Сложив газету, Волгин спросил:
— Как с Дудником уживаетесь? Он ведь медведь в берлоге. Посторонних не терпит.
— А я не посторонний. Мы с детства друзья.
Управляющий пояснил:
— Я про его мысли говорю. Не любит, когда люди по-своему думают, не так, как ему хочется.
Виталий Осипович осторожно посмотрел на Волгина и, встретив его чуть насмешливый, внимательный взгляд, подумал: «Дотошный какой, все ему надо знать», и спокойно, не отводя глаз ответил:
— В общем, работаем.
— Да знаю, как вы работаете, — рассмеялся управляющий. — Дудник рассказывал.
Корнев тоже улыбнулся. Управляющий все больше и больше нравился ему именно этой своей дотошностью, которая проявлялась у него не только в деловых вопросах. Настоящий разговор, да и все поведение Волгина Корнев не склонен был считать деловым. Управляющий еще некоторое время продержал его в этом заблуждении. Посмеиваясь, он расспросил о первых шагах Корнева в леспромхозе и вдруг задал прямой и жесткий вопрос:
— Как вы думаете: справится Дудник с работой в новых условиях?
Виталий Осипович чистосердечно и пылко ответил:
— Я думаю, да.
— Мне казалось, у вас другое мнение.
— Это, наверное, от того, что у вас другое мнение? — тоже прямо поставил вопрос Корнев.
— Нет, — ответил управляющий, — такого мнения у нас нет. Мне просто надо больше узнать о Дуднике. Вас я спрашиваю потому, что объективное мнение можно получить только у настоящего друга. Враги никогда не могут быть объективны.
Корнев только сейчас понял, что в тресте известно о его столкновениях с Дудником. Скорее всего он сам и рассказал обо всем так, как оно было на самом деле, ничего не прикрашивая и не затемняя. А здесь, в тресте, наверное, создалось неблагоприятное мнение о Дуднике. Недаром же Волгин упомянул о каких-то врагах. Хорош был Иван Петрович, когда леспромхоз всю войну перевыполнял задание, но стоит человеку споткнуться, как все бросаются от него и начинают наперебой кричать, что они знали и предсказывали это, но их не послушали — и вот результат…
— Иван Петрович талантливый организатор, — деловым тоном произнес Корнев, думая, что Дудника надо защищать от нападок врагов, но Волгин перебил его:
— Поставим вопрос прямо: есть мнение перевести Дудника в трест. У нас тут очень робкие люди, а он человек с размахом. И знающий лесное дело. Ну, а насчет всяких знаний и расчетов — подучим.
Он ходил по кабинету, невысокий, чуть сутулый, и говорил, как диктовал, возводя стройное здание своих мыслей:
— Война идет к победному концу. Война кончается и, как всегда, после нее начнутся новые сражения, откроются новые фронты. Мы — коммунисты и руководители — должны быть прежде всех готовы встретить бой на любом хозяйственном участке. Запомните, товарищ Корнев: ни минуты застоя.
Продолжая говорить, он подошел к своему столу, сел и, понизив голос, значительно сказал:
— Надо думать на много лет вперед. Подумай сам, посоветуйся с народом. Вперед думайте на пять, на десять лет. Не бойтесь масштабов. Берите смелее, шире, глубже. Все ваши соображения сообщайте мне. Мы готовим наши планы для первой послевоенной пятилетки. Учтите это. Ну, пойдем в зал. Пора открывать совещание. Ковылкин подготовился? Говорить-то он не мастер…
Часть третья
ПРОГУЛКА ВДВОЕМ
С потемневших ветвей срывались комья отсыревшего снега и с шумом падали, пробивая ледяную глазурь сугробов. Тайга нетерпеливо сбрасывала с себя надоевшую за зиму одежду.
Чудесный запах хвои стоял в чистом воздухе, чуть тронутом влажной прелью. В тайге начиналась весна.
Марина, сдав дежурство, отправилась домой пешком через просыпающуюся тайгу. Она шла по автолежневой дороге, уже освобожденной от снега. Широкие деревянные пластины, подернутые ледком, блестели, освещенные зарей, как яркие ленты, стремительно брошенные вдоль просеки.
Изумительны зори на севере. Марину всегда зачаровывало богатство красок, сверкающих на чистой синеве вечернего неба.
По нежнейшим оранжевым и лиловым полосам, протянутым вдоль горизонта, нанизано ожерелье мелких облачков — золотых, синих, опаловых.
И над всем этим буйством красок и присмиревшей тайгой широко раскинулся великолепный синий бархат неба.
Марина шла по лежневке, ощущая радость, зарождающуюся в сердце. Ее каблучки четко постукивали. Может быть, впервые немного тяготило одиночество, как старая одежда, которую приходится носить.
Она выросла из этой одежды, и стук ее каблучков мог бы показаться ликующим маршем, но как он был одинок, этот стук.
Нет, она не боялась одна в тайге. Она без страха глядела на темные ряды деревьев по сторонам дороги, на редкие искривленные стволы берез, белеющие в сумраке леса. Вот громадная сосна с обломленной вершиной застыла, как орудие, нацеленное на зарю, вот безобразные корневища тянут к небу причудливо переплетенные свои щупальца, опутанные бурым мхом.
Ко всему этому, как и к таежному труду, к суровой ласке севера, привыкла московская девушка, и сама посмеивалась иногда над своими давнишними страхами.
Шагая по доскам лежневки, она увидела далеко впереди фигуру человека. Он сидел на поваленной сосне у края дороги.
Она узнала Тараса Ковылкина.
Он сдержанно поздоровался с ней, приподняв над головой кубанку, и пошел рядом, по соседней ленте дороги. Она спросила, почему он сидел здесь.
— Вас дожидался.
Она удивленно посмотрела на Тараса. На его смуглом лице, немного скуластом, по-славянски правильном, блуждала трогательная детская улыбка.
— В лесу ни одного лесовоза, думаю, вам боязно одной. Да и приустал я немного.
Он говорил спокойным окающим баском сильного человека, и Марине казалось, будто все слова, составленные из одних «о», неспешно скатываются с его губ.
Он шел слегка прихрамывая. Марина знала, что у него отморожены ноги и поэтому он не попал на фронт, что он здесь родился и вырос, отсюда ушел в армию и сюда вернулся после ранения. Молчаливый, сдержанный лесовик.
Эта сдержанность всегда нравилась Марине. Тарас часто заходил к ней в будку после работы. Сидел, говорил мало, но казалось, что если он захочет, сможет говорить без конца, и если развернется во всю грудь, то удивит всех непомерной силой своей. Был он скромен, как девушка, и трудолюбив, как настоящий коренной лесовик.
— Вы давно здесь? — спросила она, чтобы начать разговор.