Во всяком случае, он должен увидеть ее. Она не солжет, она никогда не лгала.
И хотя он пел:
Но не мог поверить песенным словам.
— Нет, не каждую! Не каждую!
Вот и конец пути. Сквозь деревья мелькнула избушка — пятая диспетчерская. Скоро она станет таежной железнодорожной станцией. Как ее назовут? Может быть, «Росомаха»? Станция «Росомаха»? — в честь этих девушек, которые в любую погоду, днем и ночью, встречали груженые лесовозы.
И каждый, кто жил и трудился здесь, проезжая через эту станцию, вспомнит лесную избушку в сугробах под гигантскими соснами, и девушек, проводивших дни и ночи в ее рубленых стенах.
Он шел и негромко напевал, думая о человеческих Сложнейших чувствах и простых человеческих чудесах.
А в это время у пятой диспетчерской сидели девушки, говорили и мечтали.
Женя сдала дежурство и, как всегда за последнее время, осталась поболтать с Мариной. Очень хорош был таежный вечер. Даже трудно сказать — вечер или день. Начинались белые ночи — неправдоподобно светлые и тихие.
Девушки сидели на скамеечке у будки, слушали любовное щебетание какой-то птички, бездарно подражавшей соловью, и страстное кваканье лягушек. У лягушек получалось убедительнее, потому что они никому не подражали, пели, как могли, а непосредственность тем и хороша, что в ней больше души.
Девушки мечтали, глядя на верхушки сосен, окутанные опаловой дымкой, на спокойное, словно светящееся, небо. Скоро все это будет только воспоминанием. Вспомнишь и, может быть, вздохнешь.
Женя сказала:
— Обязательно вздохнем. Правда, Маринка?
Марина покровительственно улыбнулась:
— Ты — обязательно.
— Мариночка, не притворяйся, — и ты.
— Ты права, Женюрка, и я тоже. У нас тут много хорошего было. Сколько мы узнали за эти годы и сколько сделали!
Женя сказала:
— Вот сижу и думаю: жалко уезжать отсюда.
— Кого жалко?
— Всех. Привыкла.
Марина подумала: «Прощальная тоска, поминки по любви. Обожает вздыхать девушка. Еще скажет — здесь кладбище, где похоронена любовь».
Но тут же Марина почувствовала, как в ее иронические размышления врывается какая-то щемящая боль. Вот новость, уж не собирается ли и она затосковать.
Услыхав пение в тайге, девушки прислушались. Человек пел для себя, и поэтому чувствовалось, что ему хорошо.
— Он! — шепнула Женя.
— Беги навстречу, — усмехнулась Марина.
Женя вспыхнула:
— Ф-фу, Маринка, тебя не поймешь!
Виталий Осипович благодушно поздоровался, уселся против девушек на лежневке, рассказал, что идет с Весняны, куда уже прибывают первые строители, а так как на лесопункте он не был четыре дня, то поинтересовался новостями.
— Берлин заняли, — сообщила Марина.
Он сказал, что знает об этом. На строительстве нет еще кухни, но антенна уже поставлена, потому что новости с фронта сейчас хватают жадней, чем хлеб.
— Министерство представило к награде Ивана Петровича и Тараса Ковылкина. Он делал доклад в институте об организации труда в лесу. Об этом напечатано в газете.
— Знаю, — ответил Виталий Осипович.
Марина улыбнулась кончиками губ:
— Ну, вас ничем не удивишь.
— Но зато я могу сообщить новость. Конечно, это касается только меня одного. Получил сообщение из справочного бюро.
— Жива? — спросила Марина.
Виталий Осипович ликующе ответил:
— Да!
— Поздравляю, — сказала Марина, глядя на тонкую полосу заката над лесом; темные зрачки ее казались разрезанными алой полоской надвое. — Поздравляю от души!
Женя встала и ушла в будку.
Звонил телефон. Марина сосчитала звонки. Пять. Но Женя, по-видимому, не сняла трубку, потому что звонки раздались снова. Марина резко поднялась. «Женька с ума сходит, опять придется ее уговаривать, ну теперь-то я смогу это сделать». Она тоже ушла в будку, где возле телефона неподвижно сидела Женя, глухая ко всему на свете.
Виталий Осипович слышал, как говорила с четвертой диспетчерской Марина, сообщая, что путь свободен. Через несколько минут далеко на лежневке показался лесовоз. Потом Марина что-то тихо говорила Жене тоном матери, уговаривающей обиженную дочку. «Ну вот, и нечего тут слезы лить», — донеслось до него.
Подошла груженая машина с двойным прицепом. Шофер вышел из кабинки. Виталий Осипович узнал Гришу: он был так мал по сравнению с огромной машиной, что напоминал того мужичка с ноготок, с которым когда-то Корнев познакомился в школьной хрестоматии.
Виталий Осипович рассмеялся и спросил:
— Откуда дровишки?
Очевидно, мужичок «в больших сапогах, в полушубке овчинном» был хорошо знаком и Грише, потому что он тоже засмеялся и в тон ответил:
— Из лесу, вестимо. Тарас, слышишь, рубит, а я — отвожу!
Тогда оба они расхохотались так громко, что из диспетчерской выглянула Марина.
— Сейчас встречная придет, и можешь ехать, — отрывисто сказала она шоферу.
— Что-то у вас похоже на похороны, — нахмурился Виталий Осипович.
Марина вздохнула.
— Да нет. Так. Девичья грусть. Впрочем, вы сами знаете.
Он решительно отстранил Марину и вошел в будку.
— Женя! — позвал он твердо и ласково.
Она подняла голову. Слезы наполняли ее глаза и казались такими же голубыми, как и сами глаза.
— Уходите, — прошептала она в ужасе. — Уходите сейчас же!
Вскочив со скамейки, она стояла против него, задыхаясь от волнения.
— Женя, надо успокоиться.
— Ох, сама знаю! — простонала Женя с такой трогательной беспомощностью, что Виталию Осиповичу стало не по себе, словно он, сам того не желая, совершил какую-то непростительную глупость.
А Женя очень трогательным тоном провинившейся девочки, беспомощно уронив руки, проговорила:
— Ну, разве я виновата, что люблю… — и вздохнула. — Вот и все.
Он сел на скамейку и взял ее за руки, усадив рядом. Он знал, что надо сказать этой девушке.
— Вот что, Женя. Я совершил большую ошибку, что сразу не поговорил с вами.
— Это было бы бесполезно, — убежденно перебила она, глядя на его руки, в которых все еще лежали ее ладони.
— Нет, Женя, нам надо поговорить серьезно.
— Ах, не надо.
— Нет, надо, Женя, надо.
— Ну, что вы мне скажете? Что любите свою невесту? Это я и сама знаю.
— Подождите. Я еще не все сказал. Я видел ваше увлечение, но не считал, что это серьезно. Допустим, и я полюблю вас, и мы будем счастливы. А она?
— Знаете что, — перебила Женя, — не надо ничего говорить. Нет, говорите, говорите… Только не об этом…
Но ни о чем он уже говорить не мог. Она, эта девочка, в чем-то оказалась сильнее его. Вот сказала: «не надо говорить», и он понял — сказать ему нечего. Самые хорошие, самые разумные слова бессильны против любви. И как ошибался он, считая несерьезными и ее увлечение, и ее самое!
Но все же надо что-то сказать. А что — он не знал. Он только слегка сжал ее теплые пальцы. Наверное, вид у него сейчас жалкий. Женя поспешила помочь ему. Она приблизила к нему свое лицо, заглянула снизу в его глаза.
— И не будем мучиться этим, — успокаивающе произнесла она. — Все будет хорошо.
Он не видел ни ее сияющих глаз, ни ее полуоткрытых губ, которые улыбались для него. Он только ощущал ласковое тепло ее запрокинутого лица, и ему казалось, что такое же тепло источают ее глаза, ее золотистые волосы. Она, молодая, сильная своей любовью и состраданием к его растерянности, тянулась к нему, и он чуть было не совершил поступка, который никогда бы не простил себе.