Гольденко не мог сидеть спокойно. Он ходил вокруг веранды, щурился от дыма, горделиво подкручивая небогатые усики.
Он не замечал ни комаров, ни дыма, не слыхал рассказов Тараса, он сам хотел говорить, но все отмахивались от него, как от комарья. Да и что он мог рассказать здесь, где всем известны его поражения и его подвиги?
Тогда Семен Иванович ушел в общежитие, сел на крыльцо и задумался.
Тонко звенели комары. На лесобирже гулко хлопали доски, сбрасываемые со штабеля. Звонко свистнул маневровый паровоз. Свистнул пронзительно, коротко, как бы поставив точку на нелегкой думе Гольденко.
Мысль созрела, точка поставлена, надо действовать. Гольденко поднялся и ушел в общежитие. Через несколько минут он снова появился на крыльце, только на плечи был накинут черный ватник и в руках он нес баульчик с притороченным к нему жестяным чайником.
Оглядевшись, он побежал к лесу, прыгая как заяц с кочки на кочку.
Гольденко исчез. Вечером никто не обратил на это внимания. И только утром Виталий Осипович узнал о его бегстве.
«Вот тебе и живая вода! — подумал он. — А ведь как говорил убедительно. И все, оказывается, врал».
Но была у него какая-то уверенность, что это ошибка. Все Гольденко поймет, все. Не может не понять после того, чем жил он последнее время.
Корнев сказал Тарасу:
— Вернется.
ДЕНЬ НАЧИНАЕТСЯ
Утром, когда Виталий Осипович торопливо глотал горячий чай, ему принесли письмо. Валентина Анисимовна, подавая пакет, сказала:
— Спешное.
Из тысячи почерков он узнал бы этот прямой, с легкими утолщениями на концах букв, очень знакомый почерк. И он увидел ее, легкую, стремительную, на полянке, залитой солнцем.
Чай уже не казался очень горячим, да и вообще он не замечал ничего, складывая конверт пополам и пряча в карман гимнастерки.
— Спешное? — с ударением повторила Валентина Анисимовна.
— Не очень, — улыбнулся он одними губами.
Почтовый штемпель четырехдневной давности. Его телеграмму она получила месяц тому назад. Письмо, которое потребовало месячного раздумья, вряд ли надо посылать авиапочтой.
— Вот и пойми вас, — с досадой проговорила Валентина Анисимовна. — Ведь ждал, ждал. Я же видела, как мучился. А получил — и даже не читает. Знаете, Виталий Осипович, даже мне непонятно. Да вы прочтите, а потом будете осуждать. Я теперь весь день волноваться буду.
Проводив Корнева, Валентина Анисимовна сейчас же позвонила мужу. Рассказав ему обо всем, она попросила:
— Смотри за ним, залётко, глаз не спускай.
— Ну вот, что он, дите?
— Дите не дите, а ты знаешь какой он… неожиданный.
А Виталий Осипович, выйдя из дому, словно забыл о письме. Утро. Тишина. Прохлада. Над тайгой нежная роспись зари. На вырубке колышется облачко легкого тумана, как бы разрезая все, что находилось позади него, на две части. Кажется, что лес растет из этой непрочной пелены, медленно поднимаясь вместе с нею к алым небесам.
Хороша тайга ранней весной, и даже угрюмые ели выглядят ярко-зелеными и молодыми.
Около парников стоял агроном Шалеев. Поднимая к пламенному небу какой-то зеленый отросток, он поучал стоящих вокруг девушек, как поступить, чтобы эта травинка выжила, расцвела и дала плод на севере.
Корнев достал блокнот. Развернул на том месте, где записаны дела на сегодня. Там стояло: «Шалееву подвезти горбылей на щиты».
Из домов и общежитий выходили рабочие. Степенно прошел Бригвадзе, надвинув черную кубанку на самые брови. Пробежал Юрок Павлушин, что-то жуя на ходу. Увидев Бригвадзе, остепенился.
— Привет, Гоги, — солидно сказал он.
Бригвадзе прикоснулся пальцем к кубанке и ничего не ответил. Он еще не мог обогнать первое звено. Подобрал себе Тарас ребят — ничего не скажешь.
Пока Виталий Осипович дошел до гаража, поселок опустел. Иван Петрович стоял у дороги, ведущей к гаражу.
Он сказал, что сегодня с поездом прибыло пополнение.
— Есть хорошие ребята. Лесовики. Сами приехали, вот что дорого. Девушек две. Одну — диспетчером вместо Ефремовой. Придется отпустить — ей в институт надо. Другую на старшего диспетчера будем готовить. На фронте телефонисткой служила. Тоже лесовичка. Ну, как дела?
Иван Петрович вспомнил наказ Валентины Анисимовны — смотреть за Корневым. А что за ним смотреть? Выдумала дроля. Виталий Осипович сейчас совершенно не походил на человека, за которым надо присматривать.
На всякий случай он спросил:
— Ну, как самочувствие?
— А что? — подозрительно ответил вопросом Корнев, отрываясь от записной книжки.
Иван Петрович, глядя на белый дымок, поднимающийся над кухней, спросил:
— Я насчет Иванищева. Каждый день звонит.
— А ты как думаешь?
— Дело большое, — неопределенно ответил Иван Петрович, вздохнув.
День предъявлял свои права, требуя неослабного внимания. И только часов в пять Виталий Осипович собрался ехать домой.
Он сидел у пятой диспетчерской, ожидая лесовозную машину. Из избушки доносился голос Марины:
— Главное, ни минуты не давать им покоя. Опоздал — почему, что случилось? И не бойтесь. Шоферы — народ зубастый.
— Я сама зубастая, — отвечал другой голос, низкий и певучий. Видимо, обладательница его знала себе цену: в ее тоне слышалась некоторая снисходительность.
— Вы, девушка, того и во сне не видели, что я от всяких водителей и танкистов наслышалась. Вы знаете, что такое отступление? Тут снаряды рвутся, дорога подогнем. Машины одна на другую лезут. А ты стой, регулируй. И то не растерялась. Одного генерала два часа выдержала, обозы пропускала. Его шофер мне и в любви объяснялся и автоматом грозил, а я не пропустила. Не могла. Потом этот генерал мне орден дал.
Марина вежливо выслушала и поучающе сказала:
— График не забывайте.
— Ох, не люблю бумажную волокиту!
— Придется полюбить. Мы тут тоже не спали.
— Это точно, — снисходительно подтвердила фронтовичка. — Вы поработали по-боевому. Я ведь сама здешняя. Из Таежного, слышали? Заимка такая была. Сейчас поселок. Здесь до войны только первые домики ставили. А сейчас смотрю — индустрия.
Корневу захотелось посмотреть на эту новую росомаху — столько в тоне ее и манере говорить услыхал он близкого, фронтового, что не утерпел и вошел.
Новая стремительно встала. Она была в старенькой гимнастерке и юбке, в начищенных сапогах. На черных подстриженных волосах пилотка, на высокой груди два ордена и медаль.
— Технорук, Виталий Осипович, — отрекомендовала Марина.
Девушка щелкнула каблуками, вскинула руку к пилотке. Быстрый взгляд на орденские колодки. Наметанным глазом определила — фронтовик, только погон не хватает.
— Разрешите представиться, товарищ технорук, — диспетчер Елена Макова.
— Отставить, — засмеялся Корнев, протягивая руку. — Держаться по-граждански, работать по-фронтовому.
— Есть, — улыбнулась Макова, крепко пожимая руку Корнева и усаживаясь против него.
Разговорились. Она рассказала, что на фронте с начала войны, трижды ранена, трижды возвращалась в часть. До Берлина не дотянула, попав в госпиталь после четвертого ранения. Она сидела прямо, отвечала на вопросы точно, и в ее тоне не было и тени той снисходительности, с которой обращалась она к Марине. Перед ней находился командир, фронтовик. Это надо понимать, а она — солдат, она понимает.
— Уезжаете, Марина Николаевна? — спросил Корнев.
— Да…
Разговор не клеился. В это время подошла Машина, и Корнев уехал.
На четвертом разъезде Виталий Осипович встретил Петрова.
— Посмотрите, какую машину получили.
На запасном пути стоял новенький трелевочный трактор.
— Первый послевоенный, — с волнением произнес Корнев, нежно поглаживая фары. — Фу ты, черт, даже слеза прошибла, до чего хорош! А главное, свой, отечественный.
Они обошли машину раз и два, забрались в кабину, осмотрели управление. Снова обошли, радуясь, как дети, драгоценному подарку.
Около четвертой диспетчерской стоял тракторист, из демобилизованных, — молодой разбитной парень со звездообразным шрамом на щеке, который как-то очень шел к его озорному лицу. Он, играя глазами, приводил в трепет Крошку замысловатыми фронтовыми комплиментами. Увидев Корнева, Крошка что-то шепнула своему неожиданному ухажеру. Тот подтянулся, привычным жестом скользнул руками по швам и взял под козырек:
— Здравия желаю, товарищ майор!
— Вольно, — с удовольствием ответил Виталий Осипович. — Флиртуете?
— Как полагается при заторе, товарищ майор.
— Моя фамилия Корнев.
— Ну, сразу-то и не привыкнешь к гражданскому обиходу. Все кажется: товарищ майор. Как-то красивее получается. Вроде родня. Свой человек.
Корнев присел на скамеечку. Крошка охорашивалась и беспричинно смеялась. Тракторист, свертывая цигарку, победительно поглядывал на нее.
— Такой дивчине цены не было бы в прифронтовой полосе.
— Уж вы скажете! — пискнула Крошка.
Корнев понял разбитного тракториста: в прифронтовой полосе все девчата хороши. Он сказал укоризненно:
— Это уж вы очень…
— Да я же говорю, — не унимался тот, — такую девчиночку в карман спрячешь, никакой даже самый глазастый старшина не заметит.
— Насмешники, — кокетничала Крошка, — меня как раз очень все замечают.
Только телефонный звонок отвлек ее от дальнейших Приятных разговоров. Подошел встречный лесовоз, уехал на сверкающей машине веселый тракторист.
Вечером, как и всегда, Виталий Осипович сверял по своему блокноту: все ли сделано.
Он сидел один в своем «капе». За стенкой кто-то проверял мотор. Мотор то ровно рокотал, то завывал, переходил на гул, заставляя дребезжать стекла. Шофер крикнул кому-то: «Прикрой газ!», и снова рокотал усмиряемый мотор.
Эти звуки никогда не мешали Корневу сосредоточиться. Записи в блокноте отмечались птичкой — знаком выполнения — или переносились на завтра, на послезавтра. Он подводил итог дня.
Все. Кончился день, очень хороший, ясный, солнечный.
Такой хороший, что с ним не жаль и расстаться для грядущего дня. Из пустого, бестолкового дня уходишь с таким чувством, словно тебя обокрали или обманули.
Нет, сегодняшний день не обманул. Расставаться с ним легко и немного грустно. Грусть. Вот она, лежит в нагрудном боковом кармане гимнастерки, и когда привычным движением хочешь положить туда рабочий блокнот, она напоминает о себе, цепляясь за коленкоровый корешок.