— Вот и хорошо, — повторил Виталий Осипович. — Вам надо крепче стоять на собственных ногах, иметь свое мнение, не зависимое от меня. Надо, чтобы вы делали не то, что хочу я, а что сами захотите.
— Да, да! — задыхаясь от радости, соглашалась Женя, зная, что ничего она никогда не захочет, что бы не понравилось ему, самому любимому и дорогому.
…Проводив Женю, Виталий Осипович не торопясь возвращался домой.
В поселке стояла тишина. Под горой, у моста через лесную речушку, играли на баяне. На веранде клуба Леша вслух читал какую-то книгу. Его слушали десятка два молодых парней и девушек.
«Пушкина читает», — улыбнулся Виталий Осипович.
со свойственной ему страстью читал Леша. Виталий Осипович подтвердил:
— Правильно! — и улыбнулся.
Дома Валентина Анисимовна молча прибирала посуду. Ивана Петровича еще не было.
— Задержался залётко, — вздохнула она.
— Что бы вы сделали, Валентина Анисимовна, — спросил Корнев, — если бы Иван был в другом городе и написал бы вам одно слово — «приезжай»?
— Об этом не надо и спрашивать, — медленно ответила Валентина Анисимовна.
Корнев вынул из нагрудного кармана письмо, разорвал его пополам, сложил, снова разорвал, еще и еще.
— Я тоже так думаю, — охрипшим вдруг голосом сказал он.
…Ни за что не хотел кончиться этот день. Он уже давно захватил часть ночи, почти такой же светлой, как день. Мерцающее небо светилось словно гигантский матовый абажур.
Пришел Иван Петрович. С ним вместе, как будто он принес их, вернулись шумные заботы прошедшего дня и грядущие дела дня, который уже открывал свои солнечные глаза.
— Подписан приказ о тебе. Командируешься на строительство, — сказал Иван Петрович, принимая тарелку из рук жены.
После ужина, закурив, мужчины вышли на высокое крыльцо. Под мерцающим белым кебом бескрайняя расстелилась тайга. Поселок тихо спал. Пророкотал мотор лесовоза и, удаляясь, замолк. Мощно взревел на станции паровоз. Первая кукушка пробовала свой голос, но ей мешала какая-то ночная пичужка, высвистывая без отдыха простенькую свою таежную песенку.
Стояли облокотясь на резные перила, тихо переговаривались.
— Расставаться с тобой неохота, — хмуровато сказал Иван Петрович.
— А зачем расставаться? До бумкомбината рукой подать. Ветку построим, хоть каждый день езди.
— Да я не о том… — начал Иван Петрович, — не о том, а вот…
И обоим понятно стало, о чем идет речь. Ни кровное родство, ни шумливые беседы за бутылкой вина, ни согласованность мечтаний так не роднят советских людей, как роднит одно общее дело. Нет ничего сильнее трудового родства, которому отдаешь без остатка творческие свои силы.
— Сам понимаешь, о чем я говорю, — закончил Иван Петрович и весело посмотрел на друга. — Ну, а здесь никто нас не разлучит. Иди, строй свой комбинат, а мы тебе, когда надо, помогать станем. Так сообща и коммунизм построим и наживемся в нем вдоволь, и по-хорошему.
— Да, — задумчиво согласился Виталий Осипович и вздохнул.
И сейчас же в тени высокого крыльца, словно эхо, раздался ответный вздох.
— Кто это? — спросил Иван Петрович.
— Так это я вернулся, товарищи начальники, — сказала темнота голосом Гольденко.
Снова послышался скорбный вздох. Звякнула какая-то жестяная посудина. Шаги. И вот уже сам Семен Иванович стоит перед ними в новом, несколько помятом костюме, в одной руке ватник, в другой — фанерный баульчик. Чайник тускло светился в опаловом мраке белой ночи.
Он стоит, склонив голову к плечу, готовый принять любую кару, понимая, что начальники растерялись от неожиданности, Гольденко подтвердил свое согласие претерпеть за совершенное им:
— Как хотите, так и осуждайте.
— И осудим, — пообещал, оправившись от изумления, Иван Петрович. — Да ты откуда свалился?
Гольденко сложил баульчик и ватник аккуратной стопочкой и объяснил:
— Да я уж давно сижу здесь. Войти не решаюсь. Так и сижу. Речи ваши, извиняюсь, слушаю. Про коммунизм, про строительство. Сижу и думаю: не может быть, чтобы при коммунизме должности мне не нашлось. Я же все понимаю. Не последний человек. Коммунизм приветствую. Ну, а тут насчет прокуратуры высказывания начались. Я, конечно, понимаю. За самовольство надо судить. А только прошу вникнуть прежде.
Гольденко уже стоял на крыльце. То прижимая кепочку к груди, то обтирая ею вспотевшее лицо, он говорил не переставая.
— Слушайте, — перебил его Виталий Осипович, — скажите просто и ясно, что вас заставило сбежать и почему вы вернулись?
— Это я сейчас доложу, — пообещал Гольденко, готовясь к пространному рассказу, но Корнев предупредил:
— Только по-честному.
Они сели на лавочки по сторонам крыльца: Виталий Осипович и директор с одной стороны, Гольденко — напротив. Но он не мог долго сидеть. Не такой это был рассказ, чтобы вести его спокойно. Да, он сбежал тайно, «как последний летун», которого потянуло на новые места. Опытный пассажир, он влез в вагон раньше всех, занял верхнюю полку, подстелил ватник, под голову пристроил баульчик. Полежал, послушал, о чем народ толкует. Утром сбегал за кипятком, попил чайку, познакомился с соседями. Разговоров было много. Но все не те разговоры, к которым привык Гольденко за все свои перелеты с места на место.
— Вот так, как вы сидите, напротив меня женщина ехала. В Харькове у нее муж завод восстанавливает. Она к нему и едет. А сама все про свою работу рассказывает. А вот так, в сторонке, на боковых местах, две девушки. У них свой разговор про колхоз. Их в Москву на совещание вызвали. Вот они и едут. Тут солдат к ним с вопросами. Как и что? Ну, известно, молодежь! Смеху на весь вагон. Старик один с крайчику присел. Очень ехидный старик. Ну, конечно, справедливый и без хитростей. А рядом целая артель — парни и девушки — на восстановление стремятся. Ну, против меня мужчина расположился. Давно не бритый и, видать, серьезный. Молчит все.
И вот, спустившись вниз, Гольденко развернул кисет, угостил табачком старика и солдата. Предложил молчаливому соседу, но тот коротко отрезал: «Не курю». Закурив, Семен Иванович решил, что настало его время, и начал свой рассказ: где жил и что пережил. И тут получился первый конфуз. Соль каждого рассказа, по мнению Гольденко, заключается во вранье.
— А тут, что ни скажу, — правда. Рекорды ставил? Ставил. Заработок большой, лучше не надо. Звание мастера получил? Получил. Вот старик, что с краю сидит, и говорит: «Врешь ты все, такой почетный человек в этаком ватнике да на третьей полке не путешествовал бы. А ты скорей всего от темного дела спасаешься. Или выгнали тебя с лесоучастка». Сказал, ну как ударил. И все меня неодобрительно рассматривают. Словно я жулик. И никто со мной разговаривать не желает. А который против меня на полке лежал, подтверждает: «Ясно, жулик! Видели мы таких, от войны в тылу отсиделся».
После такого конфуза влез Семен Иванович на свою верхнюю полку и начал думать. Пахло пылью и махоркой, было темно, неуютно.
— И думаю я так: откуда ты удалился, Семен Иванович, и куда стремишься? Что ты покинул и что найти мечтаешь?
— Так и вернулся? — спросил Иван Петрович.
— Так и вернулся, — поник Гольденко. — Куда теперь меня?
— Куда? — задумался директор. — Тараса спросим. Примет к себе — пойдешь. Иди, Гольденко, пока на свое место. Разговор завтра будет.
В своей комнате Виталий Осипович долго стоял у окна. Спать не хотелось. Сегодня Валентина Анисимовна выставила зимние рамы. Вспомнив об этом, он открыл окно.
И сразу же наступающий день возвестил о своем прибытии.
На лесозаводе мощным вздохом охнул гудок и несколько секунд выводил свое басистое соло, заглушая многоголосый хор пробуждающейся тайги. Гудок умолк, и пошла стройная утренняя перекличка по бескрайней тайге под алым знаменем зари.