Иногда Нагуманыч проваливался то одной ногой, то другой, то обеими вместе по пояс, но с помощью ледоруба и веревки вылезал и мы шли дальше. По совершенно необъяснимым причинам я, шедший третьим по счету, чаще и глубже всех проваливался. Играл ли тут роль мой вес, или тяжелая походка, или груз на спине, не знаю. Один раз по снежному мосту через солидную трещину, которую мы предварительно не обследовали, хорошо прошел Нагуманов, не плохо – Герасимов, но не успел ступить я, как вместе с толстым слоем наста ухнул вниз, и только немного задержали веревка и рюкзак, упершийся в край трещины.
Положение было ужасное. Герасимов, шедший впереди меня, покачнулся было в мою сторону, но скоро выправился, натянул веревку, повернулся, взял ее в руки. То же самое сделал и Сухотдинов, находившийся сзади меня. Я не могу пошевельнуться. Положил поперек трещины на сохранившийся еще наст свой ледоруб и пока жду, не ворочаюсь. Ноги бессмысленно болтаются в пустоте, не имея никакой опоры: окружающий меня наст, весь покрылся трещинами и вот-вот не выдержит и окончательно обрушится. Тогда мне придется висеть только на веревке и надеяться лишь на моих товарищей.
– «Удержали бы только», – думается мне. Чувствую, что оседаю глубже и глубже. Судорожно хватаюсь одной рукой за веревку, как утопающий за соломинку, и наматываю ее два раза на кулак, из другой же руки не выпускаю ледоруба. Провалился уже по горло. Наконец, Герасимов и Нагуманов вместе начали тянуть веревку к себе, а Сухотдинов, не ослабляя ее слишком, понемногу стал сдавать. Постепенно наваливаясь грудью на наст, а потом на край трещины, я боком высвободил ноги, инстинктивно перевернулся через рюкзак и откатился от зияющего изорванного провала. Сухотдинов нашел обход, начертил ледорубом стрелку на снегу для ориентировки отставшей группы и мы пошли дальше.
Не будь веревки, считать бы мне косточки на дне этой трещины-пропасти, а лет через 100 новая группа нашла бы мои останки где-нибудь в истоках ледника или на вытаявшей морене.
Преодолев крутой подъем, с которого уже отчетливо был виден конец ледника – седловина, мы стали заниматься работой. Я устанавливал рейку, Герасимов с Нагумановым привинчивали теодолит к треноге, после чего Герасимов стал делать разные насечки, заносить и зарисовывать в тетрадь спускающиеся сбоку ледники и контуры вершин снимаемой местности. Отсюда прекрасно можно было ориентироваться на седловину, на отроги, идущие вправо от нее к югу, и на крутой, изломанный в трех местах гребень, идущий с седловины влево в западном направлении. Этот гребень, напоминающий трехкратный Монблан, как писали немцы в своих записках, был не чем иным, как путем на самый пик. Прямо с седловины был крутой подъем на первый конус, после которого шел небольшой подъем на второй конус, и, наконец, последний, кажущийся недлинным, совсем пологий путь, крутой излом которого вздымался вверх и на самой вершине опять ломался в последний конус, имеющий форму грани неправильной пирамиды – высшей точки Заалайского хребта. Этот последний подъем был очень крут и чрезвычайно труден для восхождения, что подтверждали и немцы. Сама седловина была нешироким перевальным пунктом. За ней уже никаких хребтов не было видно, и здесь, видимо, был «ледораздел», если можно так выразиться: фирновый поток шел с седловины на север в Алайскую долину и на юг, где были сейчас мы.
Анероид показывал 5500 м с небольшим, когда мы расположились на привал. Погода начинала портиться. С Алайской долины из-за хребта потянул ветерок, и тучи, все белей и зловещей, поползли над хребтом. На пике сначала курилось небольшое облачко, затем он укутался в белую чалму снеговой тучи и скрылся. Так же скоро скрылись его склон и седловина. Снег начал идти все сильней и сильней. «Бури не миновать. До седловины нам не дойти сегодня, это уже как пить дать», – говорил Крыленко, доедая последний сухарь с икрой. «Надо еще подняться на 100—150 м и найти местечко, защищенное от ветра».
Снег пошел хлопьями, ветер крутил его в воздухе, и скоро ничего не стало видно вокруг нас на расстоянии 15 шагов. Сейчас уже все шли вместе, но еще связанные веревками. Ноги начали уже проваливаться в снегу, следы заносило моментально. Впереди группы шел Бархаш, шел он так медленно, что нудным казался весь этот путь, к тому же в моей четверке почти у всех неимоверно стали мерзнуть ноги. Постепенно у моих трех товарищей наступило демобилизационное настроение. Нагуманов и Сухотдинов торопятся идти скорей вниз. Немного погодя и Герасимов заявил: «Ну ее к черту, с вершиной вместе. Сегодня же спускаюсь обратно».
Ноги окоченели окончательно. У меня начинала болеть голова, а Бархаш все так же медленно шел, останавливаясь через каждые два-три шага. Наконец, я не вытерпел и сказал ему: «Львович, давай чуть-чуть побыстрей. Ноги-то, ведь, не деревянные – замерзают, да и недалеко осталось до намеченного места». В ответ на это Львович послал меня к черту, а я, обогнав группу, далеко оставил позади себя товарищей, идущих за Бархашом. Если Бархаш шел чересчур медленно, то я, в пылу некоторого гнева и стремясь ходьбой хотя бы несколько согреть ноги, очень спешил, скоро, конечно, сдал и чаще стал делать остановки; воздуху не хватало, я начал дышать все чаще и чаще, к тому же голова разболелась еще больше. На остановках я уже не наваливался грудью на ледоруб, а прямо ложился на снег так, чтобы не давил еще больше отяжелевший рюкзак. Скоро я выбился из сил и, дождавшись товарищей, стал просить сделать скорее привал на ночлег.
Привал был скоро устроен, палатки с трудом раскинуты и укреплены по углам ледорубами, и красноармейцы стали собираться вниз. Герасимов заявил Крыленко о своем намерении идти тоже на пять тыс. вместе с красноармейцами.
– «Позвольте, а как же седловина?» – спросил Крыленко Герасимова.
– «Завтра поднимусь, – ответил он, – а на вершину я уж не пойду».
Скоро все трое скрылись в пелене снега. Ветер и буря разыгрывались не на шутку. Палатки с трудом стояли, несмотря на то, что по углам были укреплены ледорубами. Расположились мы в двух палатках: в одной – Крыленко и «мальцы», в другой – Бархаш и я.
– «Ноги, видимо, у меня примерзли к подметкам ботинок», – говорю я Бархашу.
– «А ты сними ботинки и натри ноги вазелином, легче будет», – посоветовал Бархаш. Но это не помогло. Ноги чертовски ныли. В соседней палатке возились с поломанным складным маленьким примусом и скоро принесли его нам, чтобы мы разожгли его и вскипятили воды. Это дело было поручено мне. Налив керосину, я стал разжигать его денатуратом. Денатурат горит скверно; только горелка нагреется и я начну накачивать примус, клубы удушливого дыма без огня заполняют мне, рот, лицо и палатку. Бархаш лежит в спальном мешке, закутавшись с головой.
Наконец, глаза у меня вылезли на лоб, голову окончательно разломило и я сказал Бархашу, что брошу это бесполезное занятие к черту.
Теперь стал возиться Бархаш со своей походной кухней и с сухим спиртом. Часа через 2-3 с трудом имели мы по одному стакану горячего шоколада. Шоколад немного согрел, но я уже больше не в силах был сидеть и со стоном влез в мешок, думая, пройдет ли к завтрашнему дню у меня головная боль. Этот вопрос был для меня всем. Если голова будет болеть так же, и если ноги сразу же будут мерзнуть, как сегодня, то я не смогу подняться на пик. С этими тяжелыми и печальными думами пролежал я до утра, ворочаясь с боку на бок с мешком. Бархаш, видимо, тоже мерз, так как он то и дело поднимался, укутывался сверху одеялом и не меньше, чем я, ворочался.
Всю ночь бушевала буря. Ветер рвал полотнище палатки и наметал сугробы снега. К утру погода не улучшилась, правда, немного стих ветер. Палатки были занесены до половины. Ледорубы, оставленные нами вчера немного воткнутыми в твердый снег, сегодня были занесены снегом, виднелись только их кирки.
Бессмыслицей было бы выступать в такую погоду по снегу, по которому нельзя было пройти, не увязнув выше колен. Часам к 12 седловина открылась и манила своим видом к выступлению. Но через час-другой снова снег, ветер и буря. У меня голова нисколько не улучшилась. Вспомнил я последнее настроение трех товарищей, с которыми я поднимался сюда, и подумал: а как, наверное, хорошо им на 5000 м в палатках за скалой, с дровами, с горячей пищей. Мы были на высоте 5600 – 5700 м, хотя анероид показывал 5600 м. Вся надежда на то, что буря вновь утихнет, головная боль пройдет и можно будет идти дальше. Ночью мороз был зверский, доходил наверно до 28°. Ноги все время не переставали ныть, видимо, я их поморозил. Ботинки лежат в спальном мешке для того, чтобы утром были потеплее. У Бархаша же они лежали сбоку возле спального мешка.