Они помолчали, сосредоточенно глядя через стекло. Дорога была укатанная, блестящая. Слева стоял угрюмый стройный сосняк, справа — березки и кусты, обсыпанные снегом, упирались в дорогу белой зубчатой стеной. Все было торжественно и неподвижно.
— Смотри-ка, как красиво, — сказал пассажир.
— При такой красоте дважды два книзу головой встанешь, — хмуро отозвался шофер. — Ишь кривляет. Это она речку огибает. Сейчас деревня будет, маленькая, эдак домиков в двадцать. От нее дорога прямей. Быстрее поедем.
— А Евгеньевка — большое село?
— Порядочное. Райцентр все-таки. Центральная улица, улица Ленина, наверное, километра на два тянется. Ну и по бокам от нее всякие улицы есть. Приятель-то у тебя на какой живет?
— На Октябрьской.
— На Октябрьской? — переспросил шофер. — Интересное дело. Я тоже на Октябрьской живу, дом номер тринадцать — нехорошая цифра.
— Ну, а мне надо тридцать три.
— Тридцать три. Это чей же дом? Что-то не соображу.
— Киприн Иван. Иван Емельяныч.
— Ты что же это, к Ванюшке Киприну едешь?
— А ты знаешь его?
— На́ тебе! Живу на одной улице, рядышком, как это говорится, да не знать! Очень даже знаю. Парень компанейский. Но бражки тебе с ним попить придется.
— Он же мало пьет.
— Кто-то другой мало, а Ваня Киприн закладывает — будь здоров. Может, ты подпутал, не к нему едешь?
— Чего мне путать. Я ж тебе сказал и адрес, и фамилию, и имя-отчество. Все точно.
— Он, хи-хи, — захихикал шофер. — С Ваней мы почти, можно сказать, приятели. Да, да. Так что, друг, мы с тобой, может быть, еще и выпьем вместе. Ты не шибко замерз? Кабина-то поистрепалась, и поддувает. Сейчас, браток, погреемся. Вот она, деревня-то. Нам к третьему дому по правой стороне.
Лес закончился, впереди было небольшое поле, а за ним деревушка в одну улицу. Дома стояли плотно друг к другу, будто согреться хотели. У крайней избы один, мальчишка катал другого на деревянных санках.
Шофер резко остановил машину у старого трехоконного дома и сказал:
— Я здесь иногда останавливаюсь погреться, чайку попить. С хозяйкой и ее дочкой сдружился, особенно с дочкой. Ха-ха. Входи, входи.
В избе было темновато. Возле печи на соломе возился теленок. Где-то мяукала кошка.
Из горницы вышла девушка в простеньком платьице, миловидная, с насмешливыми глазами и, улыбаясь, сказала:
— Здравствуйте! Чего пришли?
— Здравствуй, любовь моя! — громко приветствовал ее шофер. — Дай душу отогреть, иначе застынем под твоим окном и наша смерть будет на твоей совести.
— Хватит, хватит болтать-то. — Девушка нахмурилась и, подойдя к печи, отодвинула заслонку. — Садитесь, чаю дам.
— А не лучше ли с бражки начать? Не люблю я, Надюша, пить бражку после чая.
— Свою привезли?
— На твою надеемся.
— Сказала бы я тебе, если б постороннего человека не было.
— Это парень свой. Ванюшки Киприна друг.
— Зла я на вашего Ванюшку и на тебя тоже.
— Что так?
— Прошлый раз он заезжал к нам, показывал мне платьишко. Я давала ему пятнадцать, а он просил двадцать. Так и не уступил, скупердяй. А на тебя я зла за твою болтологию. После твоего приезда у меня, понимаешь, завсегда голова болит.
— Это от моих любовных взглядов. Езжу я по всем лесным дорогам и все о тебе думаю. И дома тоже ты перед моими глазами ну будто как на картине стоишь. Кручу баранку, а в голове одна мысль: «Как-то там Надюша моя»?
— Ох и болтун, ох и болтун же ты!
Пассажир сидел неподвижно и молча. А шофер выпил стакан чая, разбавленного молоком, и, встав со стула, сказал:
— Пора в путь-дорогу. До свидания, душа моя!
И вот они опять едут… Мелькают деревья, кусты, бесконечно тянется извилистая дорога.
— Как он там живет, Иван, где работает, какая у него жена? — спрашивает пассажир, и в голосе его чувствуется тревога.
Шофер отвечает весело:
— Живет как бог. Вместе с тестем и тещей. Дом-то тестев. Жена у него молодая, красивая, дьявол, архитектурные формы у ней какие! А ножки, а зубки! Мм! Залюбуешься!
— Работает он где?
— Работает? Сейчас нигде.
— То есть как это?
— Да так. Раньше работал в райпромкомбинате и в промартели «Первое мая». Это еще когда парнем был. А после женитьбы года этак через полтора уволился. Свиней, гусей разводит. Летом погоняет их хворостиной — смехота. Зайчишек и уток в лесу стреляет. Ну, это дело, конечно, повеселее. Мясо в городе сбывает. Жена у него портниха. Платьишки, юбчонки шьет. Бабы сказывают, неплохо шьет. Купит материал, сошьет, а Иван увозит. У него в городе в скупочном блат. И сама тещенька, королева Феодосия, с ним прогулки совершает. Дошлая старуха эта Феодосия, я тебе скажу. А старик-то, старик-то… Ха-ха!.. Устроился, понимаешь, сторожем на стройплощадку. Ночами спит себе в конторке, а снаружи две своих собачины привязывает. Кто подойдет, они лай поднимают на все село. Чем не рационализация? Иван, бывает, временную работенку находит — поднести, подстрогать, распилить. Где придется, в общем. Деньжонки у них не переводятся. Они иногда еще и рыбешку подкупают и тоже — в город.