— Ты врешь, — грубо прерывает шофера пассажир. — Не может быть, чтобы он еще и перепродажей занимался, спекуляцией.
— А что мне тебе врать? — спокойно продолжает шофер. — Что ты, девка, что ли, чтобы я тебе мозги вкручивал? Я, душа моя, частенько Ваньку вожу. Узнает, что я еду в город, и просится. Про все это я тебе, как Ванькиному другу, рассказал. Так или иначе узнаешь. А кому другому и не подумаю рассказать. Мое дело — сторона. Да и чего ты взъелся? Не ворует же он. Оно конечно, такое дело вроде бы не в моде нонче. Но ведь у каждого свои мозги.
— Да, да, конечно, не ворует. А жена-то у него где раньше работала?
— Не знаю, — неожиданно сухо ответил шофер. — Там увидишь, кто, где и чего. Вот так.
Пассажир молчал. Он сидел, уставившись в одну точку и о чем-то думал.
Машина на большой скорости влетела в деревушку. Это была последняя деревня перед Евгеньевкой.
— Останови, — сказал пассажир.
— А что такое?
— Получается вроде бы так, что в Евгеньевку мне ехать-то незачем. Бери свои два с полтиной.
— Чего это вдруг на тебя нашло?
— Передумал. Ну, передумал, и все. Чего ты на меня уставился?
— Дело хозяйское, — медленно и мрачно произнес шофер.
— До свиданья!
— Пока!
Шофер несколько секунд смотрел на пассажира, который быстро шел к ближайшему дому, потом сказал задумчиво: «М-да», нажал на педаль и погнал машину вперед.
ЗАМЕНА
Ночью Андрей Евдокимович едва сомкнул глаза — донимала бессонница, — а в шестом часу уже был в правлении. До завтрака он успел побывать в свинарнике, поговорил по телефону с секретарем райкома, который тоже имел привычку приходить на работу ни свет ни заря, и поворчал на Марфу за то, что плоховато протопила печку.
В кабинет все время заходили колхозники, иные с пустяковыми вопросами или вообще от нечего делать. Наконец оставшись один, Андрей Евдокимович посидел некоторое время, полуприкрыв веки и сжав голову ладонями. Все же он стал сильно уставать.
А денек предстоял трудный. Сегодня вечером отчетно-выборное собрание. Доклад уже давно готов, но надо еще раз просмотреть его. В разделе о животноводстве, который писал зоотехник Иващенко, есть несколько слишком резких фраз, их лучше убрать.
Отодвинув объемистую мраморную пепельницу, он положил на стол стопку исписанной бумаги и взял ручку.
Тикал на столике будильник. За дощатой стеной раздавался громкий бас Иващенко. Зоотехник был чем-то недоволен. Андрей Евдокимович прислушался.
— Коровка, дорогая Надежда Яковлевна, так же, как и мы, грешные, ласку любит, — басил Иващенко. — Ей хочется, чтобы доярка и погладила ее и поговорила с ней.
— Знамо, хочет, — поддакнул зоотехнику хрипловатый женский голосок.
«С кем это он беседует? — задумался Андрей Евдокимович. — Что-то никак не соображу».
— А вы как обращаетесь с коровами? Кричите на них во весь голос.
— Кто это вам наговорил, что кричу? Второй голос принадлежал Надюшке Овечкиной, остроносой шумливой бабенке.
— Сам слышал. И вы еще пытаетесь отрицать? Как не стыдно!
— Да разве я хужее других работаю, Анатолий Иосифович? Коровы-то у всех одинаковы, а надои у меня небось повыше, чем у многих прочих.
— Вы человек способный. И тем более неприятно смотреть на ваши недостатки. Я вчера вечером слышал в коровнике, как вы чертей вспоминали. У меня даже спина взмокла от страха.
— Да ну уж… — захихикала Надюшка.
— Договариваемся, что больше этого не будет. Ясно?
— Ясно, Анатолий Иосифович.
«Удивительное дело, как спокойно она выслушивает его. А попробуй-ка я скажи. Ого, будет шуму! Ты ей слово — она тебе двадцать, ты ей двадцать — она тебе сто».
Иващенко работает в колхозе с позапрошлого года. Его прислали сюда «на подмогу» из крупного совхоза. Зоотехнику только-только перевалило за тридцать. Он длинный как жердь и быстрее всех ходит по деревне. По утрам, к удивлению соседей, Иващенко выбегает на улицу голый до пояса и, громко крякая, обтирается снегом и размахивает руками.