— Это музей? Кто у телефона? Вы кем работаете? А где ваш начальник? Гм. Из горжилуправления. Секисов говорит. Вот какое дело… Бутылку тут наши строители нашли интересную.
— Чего, чего? — недовольно переспросил Павел.
— Да вы не чевокайте, а слушайте. Бутылку, говорю, строители нашли интересную. На Первой Заречной, номер двадцать три, дом ремонтируется. Этот дом нам принадлежит, горжилуправлению. Большой такой, деревянный, с парадным крыльцом посредине. Наискось еще пожарная стоит. Может, знаете?
Еще бы! Павел отлично знал не только дом, но и всех его жильцов. В этом доме жил Муравьев-Апостол.
— Там рабочие убирали печь. Дошли до плахи. Глядят, в плахе паз вырублен. А в нем, пазу этом, бутылка лежит. По объему обыкновенная, только горлышко длинное, как у венгерских бутылок. И темноватая, иззелена как бы. Посмотрели, в бутылке что-то лежит. Вытянули — записка.
Павел дадакал, чувствуя, как весь напрягается.
— Подписана эта записка декабристом Муравьевым-Апостолом.
— Так!..
— Он пишет, что купил этот дом у некоего Пушкарева. По преданию, так и написано — «по преданию», там в давние времена проживал какой-то офицер, он был сослан в Сибирь Павлом Первым. Муравьев-Апостол называет фамилию офицера, но я ее не запомнил. Посмотрите сами. Пушкарева запомнил, потому что у меня свояк Пушкарев. Ха-ха! Дальше Муравьев-Апостол рассказывает, кто из декабристов был сослан в наши края. Фонвизин, Кюхельбекер и еще кто-то. Много там. Один скончался. Ну, а в конце фраза, я ее записал. Сейчас… Вот. «Для пользы и удовольствия будущих археологов кладу эту записку».
— Что еще в записке, не скажете?
— Да вроде бы ничего больше.
— Дата?
— Написано цифрами: тысяча восемьсот сорок девятый год.
— У кого сейчас записка?
— У рабочего Лавриченко, он там за старшего. И записка, и бутылка. Можете забрать и то и другое. Я сказал Лавриченке, чтобы он отдал. Адрес запомнили? Первая Заречная, двадцать три.
Выбегая из музея, Павел думал: почему Муравьев-Апостол ничего не написал о своих политических взглядах? Был уверен, что печь будут разбирать во времена их величеств? Вспомнилось, как прошлой зимой заходил он в тот дом, и жильцы жаловались, что большущая с низким шестком русская печь совсем никудышная, только место попусту занимает.
Значит, все же стоит искать. И он, черт возьми, будет искать! От этой последней мысли стало радостно.
У автобусной остановки Павел повстречал Дмитрия Ильича. Старик тихонечко шагал к музею, увидев Долина, насупился, отвернулся было, но, подойдя вплотную, крякнул и спросил:
— Слушай-ка, чего ты придумал? С заявлением-то?..
— Что? — не понял Павел: он разглядывал номер подходившего автобуса.
— Ошалел ты сегодня, кажись. И куда ты бежишь?
— Потом! — махнул рукой Павел. — Потом!
Дверцы уже закрывались, но он резко отдернул их и заскочил в автобус.
УДИВИТЕЛЬНЫЕ ПРЕВРАЩЕНИЯ
В начале июля Дмитрий Дмитриевич Лапшин сдал последний экзамен в Свердловской партийной школе, получил диплом и начал готовиться к отъезду в Сибирь. Еще до экзаменов его определили на работу — начальником районного отдела культуры.
Четыре последних года Лапшин жил в общежитии школы, а его жена и сын снимали комнатку на окраине Свердловска. Виделись только по субботам и воскресеньям. Хозяйка квартиры была очень своеобразной старушенцией. Она с утра до ночи ворчала. На кого? На жену Лапшина, на соседей, на кошку, которая имела привычку лежать, когда ей надо было ходить, или ходить, когда ей надо было лежать. Иногда ворчала даже на неодушевленные предметы — кровать, зеркало, репродуктор, пришедшие в негодность раньше намеченного хозяйкой срока. Старушка выражала только неудовольствие и, кажется, была совершенно не способна выражать удовольствие.
Неустроенность надоела Лапшину до чертиков, и он был рад-радехонек, когда наконец приехал «к месту назначения».
Был чудный августовский день. Один из тех дней, когда солнечно и не жарко, легко дышится и хочется ходить и ходить.
Лапшин родился и вырос в этом городе. Он шагал по знакомым улицам, и было у него радостное настроение. В родных местах и солнце-то светит мягче, и люди проще, симпатичнее. А главное — не было сейчас у Дмитрия Дмитриевича никакой заботы. Раньше он уставал от мыслей, что у него что-то не доделано или сделано не так, как надо бы.
Дмитрий Дмитриевич зашел в коридор управления культуры, услышал глухие голоса, доносившиеся из кабинетов, и почувствовал знакомое легкое напряжение, какое у него появлялось иногда во время работы и всегда перед сдачей экзаменов.