— Интересно! — удивился Митя. — Очень даже интересно. Что ему, морду свою подставлять?
— Что за слово такое — «морда»? И ты чего тут крутишь? Пристает хулиган, — значит, надо забрать его. Понял? Народ призвать на помощь. Рядом дружинницы шли.
— Хо, дружинницы!..
— Чего хокаешь? Во всяком случае, ты не имел права портить ему костюм. Понял? Парнишка этот — сын инженера Лукина с отделения дороги. И Лукин сейчас поднимает шум. У них, понимаешь, зацепка — испорченный костюм.
Герман Васильевич «читал нотацию», наверное, не меньше минут десяти. Потом ему кто-то позвонил, он стал смеяться в трубку, и Митя радостно подумал: «Уж теперь отпустит». Но, положив трубку, секретарь снова принялся «мотать душу» и закончил свою речь такими тремя фразами:
— Иди давай. Обмозгуй дома все. А беседу с Владимирцевой проведешь сегодня же.
Какое беспокойное время настало. Вчера Митю вместе с «козлом» забрали в милицию и довольно долго допрашивали. Допрашивали, как уголовника. Сегодня утром в конторке цеха Митя по нечаянности столкнул на пол графин с водой, и графин, конечно, разбился вдребезги. Бухгалтерша, наверное, с полчаса ругалась. В обеденный перерыв он по пути в столовую, так… шутки ради, дернул за платок Машку Юдину, а это оказалась не Машка вовсе, а какая-то другая, незнакомая, и она подняла шумиху из-за чепухи.
«Ну и чихал я на это дело, — размышлял Митя, снова шагая по коридору. — И чихал».
— Товарищ Барабанщиков! — услышал он сзади голос Германа Васильевича. — К телефону. Тебя, тебя, иди.
К телефону Митю никто никогда не вызывал. И он бы менее удивился, если бы ему сказали: «В цех живого крокодила привезли, поди-ка посмотри».
— Да, Барабанщиков слушает вас, — сказал Митя неторопливо, подражая начальнику цеха.
— Это вы? — услышал он голос, который отличил бы из тысячи других девичьих голосов.
— Я.
— Это с вами вчера?..
— А… это вы?
Секретарь парткома с трудом сдерживал улыбку, Митя заметил это и повернулся к нему спиной, он почему-то стыдился Германа Васильевича.
— Ой, едва нашла вас! — слышал Митя милый голос. — А меня сегодня опять допрашивали, все насчет стиляги того. Начальство вызывало. Костюм-то, говорят, не отстирать теперь. Краска, она такая… Вы ему все позамазали, знаете, полосы стали как у зебры. Ой!..
Она смеялась.
— Так ему и надо, — храбрился Митя. — Ничего нам не будет. А я вчера на свиданье шел.
— Да? — спросила она равнодушно, и у Мити сразу стало пакостно на душе.
— К старушке семидесятилетней.
— То-то вы шибко торопились, — она засмеялась очень звонко и коротко.
Язык у Мити, всегда такой легкий, болтливый, на этот раз отказывал. К великому удивлению своему, Митя почувствовал, что, пожалуй, может вот-вот заплакать. Заплакать от радости. Это было удивительное, незнакомое чувство.
По улице он шел бодро, выставив грудь и слегка покачиваясь — любо-мило смотреть. Да и то сказать, ведь хорошо получилось с Агнессой-то… Митя был довольнешенек, что он такой упрямый и в конце концов добивается своего.
ИЗ РАССКАЗОВ О ПРОШЛОМ
1. Наша бабка
Мой отец владел двухоконным домом, в котором была только одна комната, квадратная, с полатями и громадной, как водилось в старину, русской печью.
В центре избы стояла еще и маленькая железная печка, которую мы называли железянкой. Я ничего не помню так хорошо, как железянку, и многие воспоминания детства у меня связаны с нею.
… Поздняя осень двадцать седьмого года. Свечерело. Мать и отец еще на заводе. Они работают во вторую смену. Дома наша бабка, я и мой братишка Санька. Бабке за девяносто, спина у нее согнута коромыслом, она еле-еле ходит, плоховато слышит, но еще неплохо видит.
На улице тоскливо поскрипывают ставни. Ветреными осенними вечерами они все время скрипят. Устрашающе гудит железянка. На железянке лежат один к одному ломтики картошки. Они подрумянились, и от них вкусно пахнет.
— Кажись, мороз будет завтра, — говорит бабка. — Ишь железянка-то как быстро накалятся. А ветер-то как завыват, как завыват.
— Будто леший в трубу забрался, — добавляю я дли сравнения.
Бабка поспешно крестится.
— Прикуси язык-то, еретик этакий.
Слова сердитые, а говорит беззлобно, как бы по необходимости.
— Спать, поди, хотите, робятушки?
— Темно, баб, — хнычу я. — Лампу бы зажечь. А чё это там шевелится?
Санька тоже боязливо вглядывается в передний угол под иконами. Саньке четырнадцать лет. Он уже работает на листопрокатном заводе учеником. Я видел его в цехе. Там он похож на взрослого. Санька даже покуривает немного, а дома змейки запускает, из лука стреляет. Братишка, так же как и я, страшно боится чертей, домовых и леших.