Пирятинский верхом на серой небольшой лошадке, в расстегнутом сюртуке без эполет, спокойный, как всегда, подъехал к батальону.
— Ребята, — негромким, но внятным голосом произнес он, — видите вот этот аул перед вами? — Он показал плетью на закутанный ружейным дымом, кишащий, как муравейник, озлобленными врагами аул. — Его надо взять. Поняли?
— Так точно. Рады стараться! — весело рявкнули солдаты, любившие своего командира.
— Спасибо, братцы, — продолжал Пирятинский, — но только помните приказ: «Не стрелять». Врагов много, и весь успех дела зависит от быстроты. Мы должны ошеломить и испугать их, а стрельбой их не удивишь и не испугаешь, хоть до ночи стреляй. Им это будет даже на руку, а потому повторяю: чтобы ни один не смел выстрелить. Господа офицеры, — обратился он к офицерам, стоявшим впереди, — прошу следить за тем, чтобы люди не останавливались и не стреляли. Кто начнет выпускать пули, тот, значит, струсил, я так буду смотреть на него. Слышите? — добавил он грозно, слегка приподнимаясь на стременах и пристально вглядываясь в солдатские лица, и вдруг каким-то особенным пронзительным голосом крикнул: — В штыки! Ур-ра! — и повернув коня к аулу, ударил его плетью.
— Ур-ра! — хрипло, как один, заревели солдаты, и вся эта масса лиц, обожженных солнцем, побуревших от ветров, мгновенно оживилась одним чувством дикого восторга и ненависти к врагам. Солдаты бежали, перегоняя друг друга, с опущенными штыками, с задорно сверкающим взглядом разгоравшихся глаз. По мере того, как они подвигались все дальше и дальше, росла их стихийная яростная жажда крови и убийства… Вот замелькали впереди смуглые лица в косматых папахах, почерневшие от порохового дыма руки торопливо заряжают ружья, грохот выстрелов заглушается протяжным воем: «Иль Алла, иль Алла».
Колосов, увлекаемый общим движением, бежал изо всех сил, размахивал саблей и что-то кричал, но что именно, он и сам не мог дать себе отчета.
Огромного роста татарин в рваной черкеске загородил ему дорогу. Колосов увидел худощавое рябое лицо, красную бороду, широко разинутый рот, из которого хрипло вырывался неистовый вопль, и серые, сверкающие, как у разъяренного волка, глаза. В высоко поднятой руке татарина сверкал клинок шашки, по которому тонкой струйкой бежала еще теплая кровь… Увидев перед собой офицера, гигант издал радостный рев и, схватив одной рукой Колосова за плечо, другой изо всей силы размахнулся шашкой, готовясь нанести ему страшный, сокрушительный удар, но вдруг занесенная рука его бессильно опустилась, лицо побледнело, глаза застыли, и он тяжело рухнул навзничь, пробитый насквозь двумя ударами штыков, впившихся в него с двух сторон.
Колосов даже не взглянул, кому он обязан жизнью, и побежал дальше, вместе с другими солдатами, вслед за убегающим врагом.
Как Пирятинский предполагал, так и вышло. Неожиданная стремительная атака в штыки ошеломила горцев, и они, не выдержав ее, пустились бежать. В этом отсутствии всякой стойкости и легкости, с которою горцы допустили панике овладеть аулом, сказывались последствия тяжких поражений, полученных ими при Ашильте, Ахульго и других несчастливых для них боях. В полном расстройстве, смешавшись в одну беспорядочную толпу, бросились мюриды в поспешном бегстве по дороге к Зубуту, но тут их ждал кровавый сюрприз. Безмолвные дотоле склоны каменистого кряжа, у подножия которого бурлили бешеные волны Сулака, вдруг ожили. Громовое «ура», выкрикиваемое сотнями голосов, как бурный ураган, холодом смерти пахнуло в лицо оторопевших миятлинцев; загремели залпы. Пули, как рой шмелей, с жалобным визгом и стоном полетели навстречу беглецам. Одновременно с этим из соседней балки, тянувшейся несколько левее, с гиком и пиками наперевес вынеслись казаки, развертываясь на скаку широкой лавой.
Ошеломленные неожиданным появлением, горцы не пытались сопротивляться и кинулись к лесу. В безумном страхе, охватившем их, они не только кидали ружья и шашки, мешавшие им бежать, но даже сбрасывали с себя пояса с кинжалами, снимали черкески и папахи… У каждого из них было только одно желание, одно стремление: как можно скорее достигнуть густой опушки, где бы они могли укрыться от русских пуль, штыков и пик, как ураган смерти несшихся за ними… Но вот и лес. Передние уже добегают до ближайших, одиноко выступивших вперед деревьев… Вдруг какие-то черные тени замелькали там, раздались возгласы, еще одно мгновенье — и лес задрожал от бешеных залпов. Это куринцы из своей засады по-своему приветствуют врага… Трудно передать словами, что произошло в эту минуту. Часть горцев бросилась бежать назад, сослепу наскакивая на штыки солдат и казачьи пики, кидаясь с высокого берега в грозно ревущий Сулак и разбиваясь вдребезги о торчащие из-под воды утесы. Другие, упав на колени, прижались лицом к земле и замерли в такой позе, испуская жалобные вопли; наконец, третьи, более смелые, видя вокруг себя смерть, остановились и, скрестив на груди руки, с бешено горящим взглядом, гордо подставили свои груди под русские пули. Некоторые пытались пробиться, но все до последнего полегли под штыками куринцев. Давно не выпадало на долю горцев такого страшного поражения. Тем временем остававшиеся в ауле, видя гибель соратников, поспешили сложить оружие и покорно склонить головы и, протягивая вперед руки, встречали русские войска жалобными воплями: «Аман, аман»[18]. Но разгоряченные боем, опьяненные кровью солдаты не скоро могли успокоиться, и долго еще по аулу раздавались одиночные выстрелы и жалобные вопли прикалываемых штыками жителей.
Генерал Крюков послал офицеров унимать и собирать солдат.
— Господа, — говорил он им, — главное дело, прошу вас, не позволять солдатам трогать садов. Здешние сады насаждены веками, землю для них привозили за десятки, даже за сотни верст и, насыпая ее на голые скалы, искусственно создали плодородную почву. Уничтожать плоды таких трудов было бы святотатством, тем более что рано или поздно вся эта земля сделается, вместе с жителями, достоянием России.
Колосов, который весь этот день находился как бы в чаду, теперь почувствовал страшную усталость. Сунув шашку в ножны и заломив шапку на затылок, чтобы остудить разгоряченный лоб, он медленно шел к аулу, заглядывая в сакли и прислушиваясь к доносившимся со всех сторон крикам и воплям.
Везде валялись трупы, между которыми попадались женские и даже детские. В одном месте он наткнулся на молодую женщину, очень красивую собой. Она лежала навзничь, раскинув смуглые руки, с грозно сдвинутыми бровями; из-под густых полуопущенных ресниц мутнели черные, теперь безжизненные глаза. Немного ниже левого соска зияла глубокая рана. Вся грудь и подол платья были залиты кровью, которая успела уже застыть и алела большими пятнами, издавая неприятный запах. Колосов остановился над убитой и долго разглядывал черты ее прекрасного лица и всю ее удивительно стройную, изящную фигуру. Ему вдруг сделалось как-то особенно грустно, и в первый раз в жизни он почувствовал отвращение к тому делу, которому служил. Убивать себе подобных, как это нелепо и недостойно человека, и разве Христос хоть одним словом когда-нибудь разрешал это? Никогда. Напротив, когда Петр, защищая Его, изъял меч из ножен и отсек рабу ухо, он строго приказал ему вложить меч в ножны. «Поднявший меч от меча погибнет», — машинально произнес Колосов и повернулся, чтобы идти дальше, но в эту минуту он увидел всего в нескольких шагах от себя древнего старца, одетого в жалкое рубище, едва-едва прикрывавшее его наготу. Лишенный волос, голый угловатый череп блестел, как костяной шар, и трясся на тонкой, высохшей шее. Старик был высок ростом, но от старости успел сильно согнуться и был худ, как скелет. Но, несмотря на дряхлость, лицо его дышало ненавистью, подслеповатые глаза, слезящиеся, красные, лишенные ресниц, горели неукротимой злобой, и беззубый морщинистый рот с высохшими, землистого цвета губами змеился дьявольской улыбкой. Поддерживая левой рукой локоть правой, старик тщательно целился из пистолета с широким раструбом на конце прямо в голову Колосову… Иван Макарович инстинктивно отшатнулся, и в то же мгновенье грянул выстрел; что-то словно обожгло щеку Колосова. Он машинальна поднял руку и провел ладонью по лицу: рука оказалась в крови. Злоба охватила его, он забыл явившиеся ему за минуту перед тем мысли и с проклятием схватился за эфес сабли, но тотчас опомнился. Ему даже стыдно стало за свою запальчивость. Он еще раз взглянул на старика, который трясущимися руками спешил тем временем снова зарядить свой пистолет. Сведенные старостью пальцы плохо слушались, порох рассыпался, пуля никак не хотела попасть по своему назначению и стукалась об обрез дула. Колосову стало даже смешно. Он неторопливо шагнул к старику, без всякого труда вырвал из его рук пистолет и перебросил через крышу ближайшей сакли. Старик в бессильной ярости завизжал и вдруг вцепился своими беззубыми челюстями в руку Колосова, но лишенные зубов десны старика не могли причинить никакой боли. Колосов легко оттолкнул его от себя и пошел прочь, провожаемый проклятиями, хриплыми, лающими звуками, вырывавшимися из старческой груди.