Неуловимая усмешка скользнула по лицу генерала.
— Я это знаю, но вот вы-то сами, господа мусульмане, кажется, придерживаетесь совсем противоположного мнения и больше любите ссылаться на другое изречение Корана.
— На какое, эфенди? — смиренно спросил мулла.
— На 91-й стих 5-й главы, в которой ложная присяга прощается тому, кто накормит десять бедных, освободит невольника или пропостится три дня.
При последних словах генерала в глазах старого муллы мелькнуло едва сдерживаемое бешенство, но он поспешил победить себя и тем же смиренным тоном продолжал:
— Эфенди, тебя обманули, такого стиха нет во всем Коране.
— Будто бы? — прищурился Крюков. — Тем хуже для вас. Если в вашем Коране нет разрешения давать ложной клятвы, то вы тем более грешите, делая это. Видишь ли, мулла, если бы за всякую ложную клятву, которую я слышал лично от подобных тебе уполномоченных, Бог прибавил мне по одному году жизни, я бы пережил всех родившихся сегодня младенцев. Понимаешь? Но пусть будет по-вашему. Я еще раз хочу испытать честность ваших слов. Разрешаю вам снова занять ваш аул, возвращаю вам всех пленных, захваченные нами стада и табуны, но вы должны дать мне подписку не подымать больше против нас оружия и жить мирно. Под этим документом должны будете подписаться ты и все эти, — генерал кивнул головой на прочих депутатов, — поименно; и если после этого вы опять осмелитесь бунтовать против нашего императора, я сам приеду сюда, и горе будет вам тогда. Я привезу с собой вашу подписку и по ней буду выкликать всех приложивших к ней руку, выкликать и вешать. Понимаете?
Последние слова Крюков произнес таким грозным тоном, что горцы невольно еще ниже опустили свои головы.
— Да будет так, — вполголоса проговорил каждый из них, благоговейно поглаживая ладонями свои бороды.
В тот же день все пленные, кроме шести мюридов, прибывших из Гумбета в качестве шамилевских эмиссаров, были возвращены, а с раннего утра рассеявшиеся по всем окрестностям миятлинцы начали стекаться на свои пепелища. Угрюмые, сумрачные, с опущенными вниз глазами, безоружные, молча сходились они со всех сторон и, не теряя минуты, принялись приводить в порядок полуразрушенные жилища. При виде разгрома, которому подвергся их родной аул, миятлинцы закипали от негодования и ненависти к русским и тут же про себя давали страшные клятвы жестоко отомстить проклятым гяурам. О данной клятве, скрепленной подписками, никто не думал, она была забыта раньше даже, чем засохли чернила подписей.
— Ваше благородие, извольте взглянуть, какого бычка нам гололобые в бешкеш привели, посмотреть любо! — докладывал Колосову один из солдат его роты, когда он ранним утром вышел из палатки.
— Где? — равнодушно оглядываясь, спросил Иван Макарович.
— А вон там, изволите видеть, около кухонь толпа стоит. Это собрались бычка нашего смотреть. Красавец, одно слово, и сказать нечего.
Колосов от нечего делать направился к толпе. Несколько горцев, окруженные солдатами и офицерами, на волосяных арканах держали небольшого, приземистого и плотного взрослого бычка. Солдат не соврал: бычок был действительно красавец. Черный, как уголь, с широким белым лбом, от которого по всей морде тянулась белая полоска, раздваивающаяся над ноздрями, с небольшими, но острыми и красиво выгнутыми рогами, он представлял из себя великолепный экземпляр горского быка. Попав в непривычную обстановку, видя вокруг себя чуждых ему людей, бычок явно волновался; выгнув шею, опустив голову с необычайно широким затылком, он в нетерпении рыл ногой землю и похлестывал себя по бокам длинным хвостом, оканчивавшимся белой кистью.
— Ай, да бычок! — слышались восхищенные возгласы солдат. — Всем бычкам бычок!
— Красив, дюже красив, — подтвердили одни.
— Гарный бугай, экого гарного я еще не видав, — вставил свое замечание рослый хохол, обходя бычка со всех сторон и приглядываясь к нему глазом знатока.
— И где они, анафемы, такого раздобыли?
— Что ж с ним делать, неужли ж резать? — задал кто-то вопрос.
— Это как ротный прикажет.
— Известное дело, как ротный, а все будто бы жалко губить такую скотину на мясо. Его надо бы нам в штаб-квартиру до наших коров, важнецкая бы порода завелась.
— Чего лучше. Одначе, братцы, отходи-ка малость подале. Ишь, как он серчает. Глазы-то все равно что уголья.
— Злобная скотина. Глядись-ка, татарва едва держит.
Действительно, свирепое животное, сделавшись предметом внимания такого количества людей, постепенно приходило все в большую ярость. Бык нетерпеливо тряс головой, топтался на месте, бил землю то правой, то левой ногой и неистово хлестал себя по бедрам твёрдым, как стальная плеть, хвостом. Раза два бык пробовал потянуться вперед, но сильные и рослые горцы, по двое с каждой стороны, крепко держали его за арканы и не давали ему двинуться с места.
— Не правда ли, очень красив? — обратился к Колосову один из офицеров, стоявших тут же. — Надо сказать нашему капитану, чтобы он не приказывал его резать. Как вы думаете? Ведь жаль такого красавца на мясо. Не правда ли?
— Разумеется, жаль, — согласился Колосов, но согласился больше в угоду товарищу; лично его будущая судьба бычка интересовала очень мало, красота животного на Колосова не производила ни малейшего впечатления.
Невольно ему вспомнилась убитая вчера красавица-чеченка.
— Красавца-бычка жалеем и хотим сохранить, а красавицу-женщину убили, и убили зря, даже не «на мясо», — горько сыронизировал он, отходя обратно к палатке. Он шел, не торопясь и не оглядываясь. Вдруг за его спиной раздались громкие испуганные голоса. Странная картина представилась его глазам.
Державшие бычка чеченцы барахтались на земле, а стоявшие за минуту перед тем тесным кружком солдаты в паническом страхе разбегались во все стороны. Что же касается быка, то тот в припадке самой необузданной ярости дикими скачками мчался по полю, опрокидывая всех на своем пути. Последнее, что успел заметить Колосов, это было лицо старого чеченца, своего вчерашнего врага. Старик стоял в стороне и с ехидной насмешкой поглядывал на разбегавшихся перед разъяренным животным растерявшихся от неожиданности солдат. Тех самых, которые вчера разгромили его аул, а сегодня бежали от глупого животного.
Уловив презрительную улыбку, кривившую губы старого фанатика, Колосов почувствовал, как кровь бросилась ему в голову. Не помня себя, он выхватил свою шашку, клинком которой он по справедливости гордился, и бросился навстречу разъяренному животному. Бык бежал на него, пригнув к самой земле запененную морду и грозно выставив вперед рога. Колосов поднял шашку и ждал. Несколько тяжелых скачков — и страшный затылок уже почти касается ног Ивана Макаровича, еще один миг — и острые, прямо поставленные рога неминуемо должны впиться в его тело; но в это мгновенье Колосов сделал широкий шаг влево и с силой опустил руку. Тяжелый, острый, как бритва, клинок, настоящая Гирда, с легким свистом рассек воздух и глубоко впился в жирный, наклоненный загривок быка. Бык глухо застонал и зашатался. Колосов снова взмахнул шашкой, и второй удар еще сильнее первого обрушился на истекающее кровью животное. Бык жалобно замычал и, неуклюже ткнувшись лбом в землю, тяжело рухнул на бок в предсмертных судорогах. Колосов подошел к нему и, обтерев об его шерсть клинок, хладнокровно вложил шашку в ножны.
В эту минуту Колосов неожиданно для себя увидел перед собой старика-чеченца, который с выражением глубокого почтения протягивал ему руку.
— Урус храбрый джигит, да хранит его Аллах, — бормотал старик по-татарски, крепко пожимая руку Колосову. — Старый Измаил уважает его и не желает ему больше зла. Пусть он знает это.
Колосов, с трудом понявший, наконец, слова старого чеченца, не мог в душе не подивиться на этот народ. Вчера, когда он пощадил его жизнь, чеченец вместо признательности осыпал его проклятиями; потом, в лагере, приняв горячее участие в раненом, Колосов получил от него в благодарность грубое ругательство и плевки; теперь же, после молодецкого удара шашки, заклятый враг первый подходит к нему и готов поку-начиться с ним, уважая в нем единственно достойное уважения в глазах горца качество — храбрость.