— Вперед, ребятушки, вперед! — кричит он визгливым старушечьим голосом и, выхватив шашку, не оглядываясь, бросается в карьер к стенам крепости… Солдаты сломя голову бегут за ним следом. Старая башня дрожит от выстрелов, клубы дыма окутали ее почти непроницаемой пеленой, сквозь которую, как вспышки молний, часто мелькают огоньки выстрелов.
В ответ на громкое торжествующее «ура» русских из-за стен башни доносится унылый вой мюридов. «Алла-иль-Алла, Магомет-расуль-Алла», — вопят мусульмане, но в этом вопле уже чудится страх и неуверенность в себе… Не обращая внимания на град пуль, сыпящийся на них, солдаты, не останавливаясь, кучами подбегают к крепости… Сотни прикладов с грохотом барабанят по доскам ворот, они колеблются, трещат и начинают разваливаться. В образовавшемся отверстии мелькают искаженные злобой лица, косматые папахи, руки, вооруженные кинжалами. Передовые солдаты падают, как колосья, срезанные серпом, но на их месте появляются другие. Словно волны, нахлынули они со всех сторон и затопили крепость… Резня идет уже внутри. Захваченные в своем собственном укреплении, как в ловушке, мюриды дорого продают жизнь. Сбившись в кучку, они отчаянно защищаются кинжалами и шашками от превосходящего их числом неприятеля. Никто не просит пощады, да если бы и просил, никто бы ее не дал. Бой идет не за живот, а на смерть. Один за другим падают горцы под ударами штыков и прикладов, пронизываемые выстрелами в упор. Кровь горячими потоками струится по каменным плитам, от ее испарения и от запаха человеческого пота в башне делается душно, как в бане; нестерпимый смрад порохового дыма повис под низкими сводами, дурманя голову… Часть кавказцев, успевших заранее покинуть башню, как слепые, гонимые страхом, устремились в постыдное бегство. Глубокий узкий ров, прорезывающий гребень скалы, преграждает им путь. Не рассуждая, горцы один за другим с проворством коз спрыгивают на дно и торопливо карабкаются вверх, на противоположную сторону, но тут их поджидает неминуемая смерть. Несколько десятков русских стрелков, залегших за камни, осыпают беглецов меткими выстрелами. Происходит беспощадная бойня. Вот торопливо ползет несколько человек ошалевших от страха горцев по крутому скату, судорожно цепляясь за камни окровавленными руками; только несколько саженей отделяет их от края рва, достигнув которого, они уже вне преследования; но напрасны все усилия — десяток ружей жадно нащупывают их, ловя удобный момент… Тр-р-рах… — коротко и отрывисто гремит залп, и беглецы стремглав скатываются вниз, оставляя за собой на камнях широкий кровавый след… Следующих ожидает то же… Как спелые фрукты, один за другим падают мюриды, устилая дно рва своими телами; некоторые еще живы и судорожно ворочаются в этом месиве человеческих тел. Из защищавших башню не спасся ни один.
Во все время боя Колосов находился как в чаду. Он метался из стороны в сторону, махал руками, что-то кричал, но что именно, он и сам не понимал. Мгновениями в его мозгу проносились обрывки каких-то мыслей, нелепых в такую минуту. «Господи, уж не с ума ли я схожу? — мелькнуло у него вдруг смутное сознание. — Говорят, на войне иногда сходят с ума… Вдруг и со мной случилось подобное же?»
Эта мысль ему показалась такою забавной, что он вдруг остановился и громко расхохотался. Он стоял и хохотал, покачиваясь всем телом и в то же время прислушиваясь к своему хохоту, казавшемуся самому ему странным.
— Иван Макарович, что с вами, опомнитесь! — услыхал Колосов подле себя тревожный голос.
Он оглянулся. За ним стоял Мачихин и с удивлением во все глаза смотрел на него.
— Вы, батюшка, не в себе, — продолжал Мачихин, — отойдемте в сторону да глотните водицы. Это бывает у некоторых, у кого, как у вас, нервы слишком взвинчены.
Говоря так, Мачихин отвел Колосова в сторону, усадил на камень и побежал за питьем. Через минуту он принес полную манерку мутноватой теплой воды, которую налил из кувшина, остававшегося в башне после осажденных.
Колосов торопливо взял манерку в руку и с жадностью припал к ней воспаленными устами. Вдруг лицо его исказилось гримасой отвращения…
— Что вы мне такое дали? — завопил он неистово, выплескивая воду на землю и отплевываясь. — Это не вода, а кровь, свежая человеческая кровь; как вы смели мне дать такую гадость! Что я, людоед или тигр, чтобы пить человеческую кровь?..
— Помилуйте, какая кровь, где вы ее видите? — изумился Мачихин. — Никакой крови нет, вам померещилось.
— Ничего не мерещится, — сердито возразил Колосов, — это вам мерещится. Вон, смотрите, мертвец встал и идет к нам, тоже скажете: мерещится?
Мачихин быстро оглянулся. В двух шагах от него, пошатываясь на ослабевших ногах, стоял огромного роста чеченец с грудью, залитой кровью… Исколотый штыками, он потерял сознание и был принят за мертвого… Очнувшись, чеченец поднял голову и увидел подле себя двух гяуров… Ненависть на минуту оживила его. Он собрал остатки угасающих сил, поднялся на ноги и с кинжалом в руке бросился на ближайшего из врагов. Растерявшийся от неожиданности, безоружный Мачихин отшатнулся в сторону, но было уже поздно. Чеченец широко размахнулся и, наваливаясь тяжестью своего тела, глубоко всадил кинжал в грудь офицера.
— Умри, гяур проклятый! — прорычал он, падая вместе с Мачихиным на землю.
Все это произошло так быстро, что бросившиеся на выручку Мачихина солдаты успели только подхватить его холодеющий труп.
— Ах ты, азия проклятая! — в бессильной злобе ругались солдаты. — Живучи, анафемы, не убьешь сразу! А ну-ка его, братцы, чтобы в другой раз не вздумал встать.
Несколько штыков жадно вонзились со всех сторон в умирающего чеченца; тот дико вскинул глазами, оскалился, как затравленный волк, и судорожно вытянулся… легкая дрожь пробежала по его телу и замерла… На этот раз он был окончательно мертв.
Покончив с защитниками башни, батальон смело двинулся дальше, к видневшемуся впереди аулу, но не успел он пройти и нескольких саженей, как где-то сзади послышался протяжный сигнал «отбой». Солдаты в изумлении остановились.
«Что бы это значило? — тревожно пронеслось в уме каждого из них. — Неужели на других пунктах наши потерпели поражение?»
Никто этому не хотел верить. Между тем звук «отбоя» продолжал тоскливым эхом отзываться в горах. Сомненья не оставалось никакого, надо было возвращаться.
— Господа, — обратился старик баталионер к офицерам, — слышите? Назад приглашают.
Он пытался шутить, чтобы тем скрыть охватившее его волнение.
— Ну, что ж, приглашают, надо идти, — в тон своему начальнику отвечали офицеры, — назад, так назад.
Батальон быстро перестроился и неторопливым шагом начал отступать, никем не преследуемый, унося всех своих раненых и убитых.
Вдали показался ординарец. Не успел он остановить коня, как со всех сторон на него посыпались вопросы: что случилось, почему отбой?
— Неужели мы отбиты?
— Что произошло на правом фланге?
— Где Пулло?
— Где Лабынцев?
Ординарец не знал, кому и на какой вопрос отвечать.
— Господа, пощадите, — взмолился он, — не все сразу. Дурного ничего нет, все слава богу. Отбой дан ввиду того, что генерал решил отложить штурм до завтра. Сегодня уже поздно, скоро ночь, а местность, как выяснила рекогносцировка, такая, что и днем не знаешь, как пройти. Полковник Лабынцев и полковник Пулло, благодарение Богу, целы и невредимы, ни у того ни у другого нет ни одного не только убитого, но даже контуженного. Вот вам и все новости, а теперь ведите скорее батальон в лагерь, генерал нарочно меня послал поторопить вас.
Офицеры и солдаты разом повеселели.
— Ну, слава богу, а уж мы думали…
— Напрасно думали, разве можно было допустить, чтоб такого начальника, как Лабынцев, могли разбить, и кто же, гололобая рвань шамилевская.