Шамилю, однако, и этого казалось еще мало; штурм Аргуани, Ашильты и других укрепленных аулов воочию доказал ему, что для гяуров нет ничего неприступного, и он, чтобы окончательно преградить доступ к обоим Ахульго, не жалея труда, изрезал оба утеса по всем направлениям, вдоль и поперек, глубокими рвами-траншеями, защищенными каменными завалами. Благодаря таким предосторожностям не было пункта, где бы наши войска при своем наступлении не подвергались бы перекрестным выстрелам зарывшихся в землю и камни защитников. Поражаемые со всех сторон, сверху и даже снизу, из подземелий, русские могли действовать только штыками, с невероятными усилиями и потерями проникая в забаррикадированные сакли.
Тем не менее, несмотря на все такие, казалось бы, непреодолимые препятствия, генерал Граббе решил взять Ахульго. «Нужно только дивиться подвигам, предстоявшим войскам нашим, и твердой воле начальника, который решился во что бы то ни стало истребить это гнездо мюридизма»[29] — говорит историк, и он совершенно прав.
Шамиль в черной черкеске, с оружием, на котором не блестело ни одного кусочка серебра[30], в белой кисейной повязке вокруг папахи стоял на самом краю Сурхаевой башни и острым, как у орла, взглядом рассматривал расположение русских войск.
Прямо перед ним, на склонах небольшой вершины, замаскированная земляными насыпями, внизу едва виднелась батарея под прикрытием пехоты[31].
Такая же батарея и с таким же прикрытием[32] помещается влево; за ней, в полуверсте далее, за гребнем скалы притаились еще войска[33]. Только по блеску штыков можно было заключить, что это пехота. Шамиль сердито сдвинул брови и повернул глаза вправо. Но и там тоже разбросанными точками виднелись русские отряды. Серебряной лентой сверкает в ярких лучах солнца родная река. Смотрит на нее Шамиль, и вдруг вспоминается ему его вещее видение: «Уж не тебе ли, Койсу, — спрашивает он мысленно, — суждено обратиться в кровавую реку, ту страшную, багровую реку, которую Аллах показал моим духовным очам?» Но Койсу не слышит тайных вопросов имама и по-прежнему с грохотом катит свои пенящиеся, равнодушные волны. Какое дело сердитой реке до того, кто расположился на ее берегах, гяуры ли, свои ли? Ей безразлично. С одинаковой яростью понесет она трупы как тех, так и других, и будет неистово бить и швырять об острые камни до тех пор, пока, натешившись вдосталь, не выбросит их где-нибудь на берег, исковерканных, обезоруженных, в добычу шакалам и воронам.
Долго смотрел Шамиль, как бы запечатлевая в своем уме расположение русских войск. Больше всего его внимание приковывали батареи. Он с завистью смотрел на них, и неотвязчивая мысль бродила в его голове.
— Сурхай-Кади, — заговорил вдруг имам, обращаясь к стоявшему подле него высокому пожилому чеченцу с лицом фанатика, — если бы мы могли иметь хотя бы только две пушки, мы уничтожили бы гяуров, как град уничтожает пшеницу.
— Мы и без пушек уничтожим их, могущественный имам, — тоном, не допускающим сомнения, отвечал Сурхай. — Пусть только осмелятся подойти ближе, — мои мюриды перестреляют всех до последнего человека.
Шамиль сомнительно покачал головой.
— Раньше, чем подойти на ружейный выстрел, они засыпят тебя и твоих мюридов чугунными арбузами, — сказал он и как бы про себя добавил: — Против пушек можно действовать только пушками же.
— Совершенно верно, — подтвердил другой наиб с умным, энергичным лицом, стоявший рядом с Сурхаем и так же, как и Шамиль, внимательно разглядывавший расположение русских войск. — Без пушек даже самая сильная крепость должна в конце концов пасть, если только враг достаточно упорно будет добиваться этого.
— Ахульго не возьмут никакие пушки! — с сердцем воскликнул Сурхай. — И я удивляюсь, как ты, Али-бек, храбрейший из храбрых, можешь сомневаться в этом. Если ты — правая рука имама, его первый советчик и помощник, превосходящий нас всех умом и храбростью, — начинаешь говорить языком неуверенности, то каких же речей можно ожидать после этого от простых мюридов?
Сказав это, Сурхай сердито отвернулся. Вспыхнувший Али-бек хотел было ему ответить, но Шамиль предупредил его.
— Братья мои, — тоном, не допускающим возражений, произнес он, — смиренно прошу вас: не возбуждайте между собой ссор и неудовольствий. Ты, Сурхай-Кади, чересчур горяч, это качество хорошо в бою, но вовсе не годится в беседе. Если я и Али-бек сожалеем об отсутствии у нас пушек, это еще не значит, что мы изверились в победе над гяурами. Напротив, никогда я не был так уверен в нашем торжестве над ними, как в этот раз. Мы победим несомненно, но с пушками победа досталась бы нам не в пример легче.
Сурхай-Кади ничего не отвечал и смотрел в противоположную сторону, сердито пошевеливая бровями.
Шамиль продолжал:
— Одна пушка у меня будет скоро. Я жду ее со дня на день. Пушку эту посылает мне персидский шах, я давно просил его об этом, и теперь, наконец, он исполнил свое обещание.
— Да пошлет Аллах ему милость и радость в жизни его, — набожно произнес Али-бек, с благоговением поглаживая рукой свою бороду, — лучшего дара он не мог нам дать. Куда же ты думаешь поставить ее?
— Я еще не решил, — уклончиво возразил Шамиль. — Беда в том, — продолжал он, — что среди наших нет никого, кто бы мог стрелять из пушек.
— Нет ли какого-нибудь пленника? Среди русских солдат почти каждый знает, как обращаться с пушкой.
— Есть один, — бывший раб Мустафы; он успел было бежать от своего хозяина, но мулла Ибрагим подкараулил и схватил его. Я приговорил его к казни, но узнав из расспросов, что он артиллерист, вспомнил о своей пушке и приказал пощадить ему жизнь. Теперь он сидит в яме. Когда доставят нам пушку, надо будет во что бы то ни стало заставить его научить нескольких из наших стрелять из нее.
— Согласится ли он? Между русскими есть очень упорные, — задумчиво произнес Али-бек.
— Заставим, — горячо воскликнул Шамиль, — я придумаю ему такие пытки, перед которыми не устоит никакое упорство.
— Дозволь мне это дело, — с злобной усмешкой вмешался Сурхай, — и, ручаюсь моей бородой, гяур скоро сделается у меня послушнее ишака.
На дне глубокой и смрадной ямы в тяжелых оковах лежал Силантий. Со дня его поимки прошло более трех дней, но, к большому удивлению, он все еще оставался жив. Почему до сих пор его не прирезали, это было для него тайной. Схваченный тогда ночью на берегу Койсу, он на другое утро был приведен к Шамилю. Имам сидел у себя в сакле, окруженный своим штабом, тут были Али-бек, Сурхай-Кади, Наур и все самые близкие Шамилю люди.
Силантий, на которого после постигшей его неудачи напало полное равнодушие ко всему, спокойно остановился перед Шамилем и без всякого страха глядел ему в лицо. Он знал, что ему не миновать казни, и приготовился к ней.
«Пущай, все равно, когда-нибудь помирать надо же».
Несколько минут оба, знаменитый имам и простой солдат, упорно смотрели в глаза друг другу.
— Где ты служил раньше, в каких войсках? — спросил отрывисто Шамиль.
— В полевой артиллерии, — отвечал Силантий нехотя. «К чему он меня спрашивает об этом, — мелькнуло у него в уме, — не все ли им равно, кого резать-то?»