— Эй, ребята, подсади-ка кто-нибудь меня! — крикнул Фомин, и несколько рук с торопливой услужливостью подхватив, подняли его высоко вверх. Закинув ружье за спину, Фомин своими сильными руками цепко ухватился за край площадки; но только что голова его высунулась из-за края камня, как в воздухе засверкало несколько шашек, и к ногам Кострова с тупым стуком упала сперва голова, а затем и туловище Фомина, тяжело, как куль, свалившееся вниз.
— Ребята, так, поодиночке, нельзя, — раздался голос ротного, — надо сразу несколькими человеками. Ну, берись дружней!
С десяток солдат, вскочив на плечи товарищей, смело и дружно стали вскарабкиваться на роковую площадку… Несколько голов разом показались над обрывом, но их постигает та же участь… Как спелые яблоки, сброшенные порывом ветра с всколыхнувшегося дерева, одна за другим, моргая и зевая ртом, посыпались вниз срубленные головы, а за ними грузно обрушились туловища.
Солдаты попятились. Некоторые помчались к скату горы, прикрываясь камнями, другие поползли было назад, но грозный окрик ротного остановил их.
— Куда вы, канальи! — крикнул он. — Труса празднуете, я вас!
И он сердито потряс кулаком. Оробевшие было солдаты беспрекословно снова полезли наверх. Тем временем русская артиллерия, желая помочь своим, сосредоточила весь свой огонь на площадке. Густые столбы пыли поднялись вверх и на мгновенье окутали башню.
— Вперед, за мной! — крикнул ротный и, подхваченный руками солдат, с ловкостью юноши одним скачком очутился на площадке. Костров последовал за ним.
Человек двадцать солдат, ободренные примером офицеров, озлобленные предыдущей неудачей, кинулись туда же. Одну минуту казалось, что проклятая площадка останется в наших руках, но оглушенные канонадой мюриды, увидя перед собой русских, с удвоенной яростью кинулись им навстречу. Напрасно солдаты, выставив вперед штыки, старались отстоять занятые такой дорогой ценой позиции, их было слишком мало… Не прошло и нескольких минут, как, осыпаемые ударами шашек и кинжалов, они, кувыркаясь, один за другим попадали вниз, сшибая своею тяжестью лезших им на помощь товарищей. Одним из первых погиб старичок ротный. Костров увидел, как несколько шашек, сверкая на солнце отточенными как бритва лезвиями, опустились на шею храброго капитана, и голова его отделилась от туловища и, моргая седыми усами, покатилась под ноги торжествующим врагам… Костров бросился было на помощь своему начальнику, но почувствовал, как его самого резануло по темени и по плечам, он откинулся назад, оступился и покатился вниз, теряя сознание…
До самой ночи, несмотря на страшные потери, штурмовали русские войска непреодолимую площадку. Рота за ротой в слепом остервенении рвалась на крутизну; люди, потеряв всякое понятие о страхе и осторожности, лезли вперед, ослепленные яростью, исполненные упорного желания преодолеть непреодолимое.
В четыре часа пополудни на помощь куринцам были посланы роты кабардинского пехотного полка. Прославленные во многих боях, свершившие немало чудес храбрости, преодолевшие не одно казавшееся непреодолимым препятствие, храбрые кабардинцы стремительно полезли вверх. Казалось, никакая сила не могла противостоять их натиску, но на сей раз даже и для них, для этих испытанных бойцов, явилась преграда непреодолимая… Вот как описывает историк конец этого ужасного дня:
«После отбития куринцев пошел на штурм и батальон Кабардинского полка. Впереди штабс-капитаны Генуш и Бойко-Букевич и прапорщик Домский. Только что они показались из-за нависшей скалы, раздался залп — Генуш убит, Бойко смертельно ранен, Домский тоже ранен, первые ряды солдат, как скошенные, повалились с обрыва. Потом опять попытались капитан Юмашев и поручик Китаев повести своих людей, и опять тот же результат: оба, раненные, сброшены с кручи, передовые ряды побиты. Оказалось, что предприятие выше человеческих сил, и никакое геройское самопожертвование ни к чему не вело».
Бой за обладание роковой площадкой, происходивший целый день, стоил нам свыше 300 человек. Цифра огромная, если вспомнить, что многие штурмы самых сильных, многочисленных аулов обходились нередко потерей от 10 до 20–25 человек.
Горцам этот день тоже обошелся недешево. Много мюридов полегло под русскими штыками, но ничья смерть не поразила так глубоко сердце имама, как смерть его верного помощника Али-бека, защитника башни.
Узнав об этом горестном для него событии, Шамиль схватился за голову.
— Али-бек, Али-бек! — воскликнул он, раскачиваясь всем телом. — Неужели тебя так прельстили гурии, что ты позволил убить себя и покинуть твоего друга, бедного раба Шамуила, в такую трудную для него минуту?!
Воспоминание о сновидении наполнило душу Шамиля суеверным ужасом…
— Алла, Алла, — возвел он к небу омраченный тоскою взгляд, — неужели ты начинаешь отвращать свое лицо от любящих тебя и слушающих слово твое? Неужели и эта последняя твердыня ислама должна пасть от руки твоих супротивников?..
Как бы в ответ на свой вопрос Шамиль услышал доносящийся по ветру вой женщин, оплакивавших трупы погибших бойцов, которых мюриды спешили, по мусульманскому обычаю, похоронить до наступления ночной темноты.
— Алла, Алла, — в сердечной тоске прошептал Шамиль и, поникнув головой, пошел к своей сакле, сопровождаемый угрюмо насупившимися наибами, из которых на многих красовались кровавые повязки.
Всего только пять дней торжествовали защитники Сурхаевой башни свою победу над гяурами. На весах судьбы участь ее была решена, и скоро наступил день тяжелой расплаты.
Четвертое июля, с 2 часов пополудни, русские батареи, успевшие со дня первого, несчастного для нас штурма продвинуться значительно вперед, открыли убийственный огонь по башне. На этот раз результаты канонады были совсем иные. После каждого выстрела от расшатанных уже ранее стен отваливались огромные глыбы и, вздымая целые вихри пыли, с глухим грохотом катились к подножию скалы. Часа два велась ожесточенная канонада. Расстрелянная башня мало-помалу превращалась в одну сплошную груду мусора, под которой схоронились ее защитники, не подававшие теперь никаких признаков своего существования.
Казалось, упорство горцев было сломлено.
Звонко заиграли сигнальные рожки, ворчливо зарокотали барабаны, раздалась команда, и войска бросились снова по знакомой им дороге. В ту же минуту, подобно муравьям из развороченного муравейника, над обломками разрушенной башни зачернели фигуры мюридов. Их было немного, но ярость, фанатизм и отчаяние удесятеряли силы каждого из них. Было ясно, что они решились умереть, защищая эти теперь уже бесполезные обломки.
На этот раз Колосов участвовал в штурме. Последнее время в настроении его духа произошла перемена к лучшему, он стал спокойнее и, идя в бой, менее терзался страхом крови. Он только по-прежнему не любил бывать в том конце лагеря, где находились палатки раненых. Последних, впрочем, было немного, при всяком удобном случае их спешили отправлять в ближайшие укрепления, где уход за ними мог быть гораздо лучше и где они не подвергались тем лишениям, какие были неизбежны в лагерях.
Накануне штурма Колосов, поборов в себе отвращение, внушаемое ему лазаретной обстановкой, пошел к Кострову. Он нашел его всего забинтованным и беспомощно лежащим на своей походной койке. Состояние его здоровья еще не определилось, и доктора, глядя на Кострова, сомнительно покачивали головами.
Уже то обстоятельство, что он остался жив, для многих казалось чудом. Более десяти глубоких ран покрывали его голову и плечи, левая рука была перерублена выше локтя почти пополам, на правой недоставало всей кисти. Последнее обстоятельство делало Кострова на всю жизнь калекой, с чем он никак не мог помириться.
— Лучше бы уж совсем убили, чем так-то изуродовать, — размышлял он уныло, — куда я теперь гожусь?
Увидев входящего в палатку Колосова, Костров постарался выдавить на своем лице нечто похожее на улыбку.
— Прости, брат, — едва слышным шепотом, с трудом проговорил он, — не здороваюсь, нечем. Моя правая пятерня под Сурхаевой башней валяется. Слышал, завтра идете туда, может, увидишь, поклонись от меня.