Ночь была темная, безлунная и к тому же облачная. Слабый свет фонаря едва освещал дорогу, кругом было тихо, как в могиле.
Но вот и дом. В крайнем окне, сквозь щели припертой ставни, слабо пробивается луч красноватого света от зажженной в хозяйской комнате лампады.
Оставалось пройти всего каких-нибудь несколько шагов, как вдруг, где-то совсем подле, что-то зашуршало, раздался звук, подобный тому, как будто со стены соскочила большая кошка.
Почему-то этот странный звук испугал Колосова, и, без отчета поддавшись этому чувству, он торопливо схватил Потапа за рукав.
— Что это такое? — произнес Колосов, наклоняясь к самому лицу солдата и пристально всматриваясь в окружающий мрак.
— Не могу знать, ваше благородие, — едва слышно отвечал солдат, и Колосов по тону его голоса почувствовал, что и он почему-то струсил.
— А ну-ка, посвети, — так же тихо произнес Иван Макарович. Потап поднял фонарь высоко над головой, осветив этим себя и стоявшего с ним рядом офицера… В то же мгновенье прямо перед ними, в сгустившемся мраке ярко вспыхнуло короткое пламя, загремел выстрел, за ним следом другой, Иван Макарович почувствовал, как его грудь немного пониже плеча словно что обожгло, он слегка вскрикнул, взмахнул руками и медленно опустился на землю подле распростертого лицом вниз Потапа. Покатившийся по земле фонарь слабо звякнул и погас. В то же мгновенье среди вновь наступившей тишины ночи раздались заунывные, гнусливые звуки, похожие на вой: "Ля-иль-Алла-иль-Алла-Магомет-Рассул Алла", — протяжно провыл чей-то хриплый, торжествующий голос и замер.
Рассветало. Павел Маркович, разбуженный денщиком, сидел в одном белье на диване своего кабинета, куда он впопыхах выбежал из спальни, и с встревоженным видом слушал доклад казачьего урядника, бывшего в ночном патруле.
В эту минуту в комнату торопливой походкой вошел майор Балкашин, живший по соседству.
— Слушай, что это такое! — воскликнул он с порога. — Неужели правда? Я только собирался ложиться спать, прибегает денщик, говорит: подпоручика Колосова убили. Я, знаешь, в первую минуту не поверил. Каким это образом? Кто?
— Ничего еще не известно. Вот он, — Панкратьев показал на урядника, — рассказывает, что под утро на крепостном валу услышал выстрел, поднял тревогу; прибежал патруль и нашел обоих на земле. Денщик убит наповал, а Иван Макарович, как подымали, был жив… Не знаю, как теперь, думаю идти посмотреть.
— И я с вами… А ведь это, пожалуй, абреки? А как вы думаете?
— Весьма возможно. Но ведь дерзость-то какая! В самой слободке, в нескольких шагах от крепостного вала… Давно не было в наших местах ничего подобного.
— Мало ли что не было, а теперь будет. И не то еще будет, помяните мое слово, недаром у них Шамиль-то завелся, он сумеет их разжечь еще получше, чем сам Кази-Мулла. Беда, как опять разгорится "газават" и все племена сомкнутся воедино: такие дела пойдут, упаси Боже.
— Д-да, это так, — раздумчиво произнес Панкратьев. — Опять начинается и Бог весть когда кончится; много крови прольется по линии, а у нас, на беду, большинство постов и крепостиц словно избушки на курьих ножках, баба подолом сметет.
— И не говори! Вот и моя крепость, куда я комендантом назначен, тоже едва стоит. Недаром "Угрюмой" называется.
— Ну, твоя-то еще слава Богу, я ее знаю, там только кое-что поисправить надо да снарядами запастись, и тогда хоть от самого шаха персидского отсиживайся. Кстати, ты когда же идешь? Сегодня?
— Хотел было сегодня и уже все готово, но теперь думаю подождать денек, выждать, что будет.
— Подожди, конечно, — едва дрогнувшим голосом произнес Павел Маркович, — мало ли что… — Он замолчал и, моргнув бровью, начал торопливо одеваться.
Через несколько минут оба старых друга вышли на улицу и торопливым шагом направились в слободку.
Несколько минут оба хранили глубокое молчание.
— Эх, Аркадий Модестович, — первый заговорил Панкратьев, — если бы ты знал, какое это для меня горе. Ведь я его ровно сына любил.
— Знаю, друг, все знаю. Знаю и про думы твои заветные, хотя ты и ничего не говорил, но я догадывался.
— Не говорил потому, что еще ничего не было видно, а зря языком молоть не хотелось… Мне-то он нравился, сильно нравился, и с его стороны, как я замечал, чувство большое было, вся остановка была за моей егозой. Не поймешь ее никак. Иной раз смотришь, как она с ним ласкова, мила да любезна — сердце радуется, а другой раз — просто житья ему от нее не было. Издевается всячески, фыркает, словно бес в нее заберется и колобродит, не сообразишь ничего.