— Тут я пока еще колеблюсь, — говорю я. — А как поступила бы на ее месте ты?
Люсиль приходит в восторг от возможности высказать свои соображения. Она убеждена, что женская психология — нечто настолько таинственное, специфическое, что мужчине практически не дано уловить все ее тонкости. Похоже, Люсиль не смущает, что моя героиня задумала прикончить мужа, учитывая, что он «унизил ее женское достоинство».
Нет, мне не до шуток. Игра меня забавляет, это правда, но я не могу скрывать от самого себя, что она злая. Если бы я любил Люсиль по-настоящему, разве стал бы я проводить на ней столь коварный эксперимент? Тем более что в конечном счете он ни к чему не приведет: либо она сообразит, к чему я клоню, либо ей не в чем себя упрекнуть. Если она видит, куда я клоню, то есть отдает себе отчет в том, что я стараюсь ее подловить, что я угадываю правду о смерти Жонкьера, она проявила бы такое чутье, какого, похоже, она совершенно лишена, судя по восприятию литературы. Можно ли быть проницательной и в то же время такой примитивной? А может, женская психология и в самом деле изворотливей, чем я себе представлял. Как бы то ни было, я страдаю от открытия, что Люсиль — сентиментальная дура, и сетую на ее уверенность в моем таланте. Кому, как не мне, лучше знать, на что я способен, а на что нет. Этому роману, на который она по-матерински хочет меня подвигнуть, не суждено состояться. Я слишком стар. Мне уже ничем не разродиться. Вот почему, когда мне случается предложить ей какой-нибудь комичный ход, она говорит мне: «Не знаю, не знаю…», «Тебя занесло», или же: «А ты не думаешь, что это слишком?» Голос критика, куда там… призыв к порядку. Ах, как бы я хотел, чтобы она прекратила в меня верить.
Я ничего ни у кого не просил. Тихонько костенел в своем углу. Так надо же ей было явиться и меня растревожить, стараться расшевелить, заставляя прыгать, как жаба, подгоняемая палочкой. Я знаю, меня прорвет и хоть разок, да я скажу: «Оставь меня в покое! Поговорим о чем-нибудь другом!» Мне приходит на память поэтическая строка: «Люблю тебя. Но ты здесь ни при чем». Дорогая Люсиль! Ведь была бы ты, по крайней мере, циничным преступником, тогда бы у нас нашлось о чем поговорить!
Я лежу в постели. Точнее, не лежу, не стою, не сижу. Боль пронизывает бок, ляжку, лодыжку, я тщетно ищу позу, в которой она утихает. Стоит вытянуться на постели, и мне кажется, что в кресле мне будет лучше, но острая боль прогоняет меня и оттуда. Врач велел мне не выходить из комнаты. Что скорее похоже на режим тюремный. Мне отсюда не выбраться. Малейшая перемена места — сущее мучение. Тогда я ковыляю от кровати к письменному столу; я думаю о Рувре, который так же с превеликим трудом переваливается на костылях из комнаты в комнату. Люсиль оказалась между двумя хромоножками! Мне жаль всех троих. А между тем я не возражаю против этого отпуска у любви. Когда мне удается с помощью аспирина на минутку унять адскую боль, я обретаю мало-мальский покой, удобно улегшись на подушках, расслабляюсь и наконец отключаюсь от суеты сует; я чувствую себя чуждым собственной жизни.
Транзисторный приемник оповещает меня о происходящем за стенами моей спальни — забастовках, похищениях. Мне до этого дела нет. Я живу в другом измерении. Мне подавай тишину и покой, а все остальное — от лукавого. Да какая мне разница, от чего умер Вильбер! В сущности, мне безразлично, любит меня Люсиль или нет. Да плевать мне сто раз, что я никогда уже не сочиню ни одной путной страницы. Что хорошо — это, закрыв глаза, ощущать на коже прохладу кондиционера. Отсутствие мыслей! Хорошее самочувствие! Блаженное состояние кошки, свернувшейся в клубок на своей подушечке, прикрыв мордочку лапой в знак того, что «меня ни для кого нет». Меня снедает эгоизм — деятельный, беспокойный, раздражительный, самоубийственный. А существует ли эгоизм иного рода — замкнутый на себе, жаждущий наслаждений, старательно заглушающий в себе всякий слишком живой порыв? Не пора ли мне наконец принять себя таким, каков я есть на самом деле — старый доходяга с никудышным сердцем и чувствами, которые дышат на ладан.
Надо будет обсудить этот вопрос с Люсиль обиняками, рассказывая ей по вечерам очередной эпизод истории с продолжением, этакая грошовая Шахерезада!
Клеманс:
— Ну, как поживаете, господин Эрбуаз? Похоже, вам не полегчало? Все расспрашивают меня о вашем здоровье. Мадам Рувр тревожится о вас. Надеюсь, вы не станете таким, как председатель. Бедняжка! За ним хотя бы ходит жена. Как я жалею всех наших одиноких стариков! Не про вас будет сказано, господин Эрбуаз. Нет. Но возьмите, к примеру, мадам Пасторелли. Ей восемьдесят восьмой. Она почти не видит. Слышит с пятого на десятое. Да разве это жизнь?