Как дразнится бессилием сознанье,
И тяжело смотреть в глаза друзьям…
Нет! Это вправду мужество — молчанье
В те дни, когда ещё сказать нельзя.
Эвакуация
Война не вошла ещё в быт в эти числа.
Скрипели платформы в далёкую тьму.
И каждый беженец был как призрак —
В угольной копоти и в дыму.
Движение в безвесть…
Дороги капризны…
Дороги — гнетут…
Но стоят вечера,
И манят, и манят намёками жизни,
Что брошена нами
всего лишь вчера.
Ещё не смело моих детских мечтаний
Дыханьем войны
с духотой поездов…
Я жадно читал в расписаньях
названья
Далёких, курортных, морских городов.
И жадно завидовал артбригаде,
Когда, подвезя её,
встал тяжело
Рядом
на станции в Павлограде
Встречный воинский эшелон.
Я помню порыв
восхищённой веры,
Когда подошли
к другим и ко мне
с поезда
сдержанные офицеры
И стали расспрашивать нас о войне.
Давно это было.
В чаду это было…
Но сцену запомнил я
как наизусть.
Тогда я в них видел
одну только силу.
Теперь вспоминаю
их скрытую грусть.
Но я ведь не знал,
как огромно лихо,
Которое пало
на плечи нам,
И как это страшно —
неразбериха,
Когда ты в неё
попадаешь сам.
Я верил, что близко уже
до развязки.
Я верил…
А ждали всех этих людей
Горечь трагедии в Первомайске,
Разгром… Окружение…
Гибель друзей.
Мне век не забыть этой душной дороги,
Солдат запылённых,
что едут на юг…
И вечно мне видеть,
как, грустный и строгий,
У нашей платформы
стоит политрук.
И снова всплывает
седое от пыли
С глазами внимательными лицо…
Он веровал в Правду.
И знал её силу.
И верить в неё
научил бойцов.
А когда его полк
под огнём метался
И руки вверх
поднимал в дыму,
Я знаю:
ни в чём он
не поколебался.
Но очень больно
было ему.
Да, очень…
Давно позади эти беды
И мир на земле
воцарился давно,
Но ту его боль
даже счастью Победы
Во мне до сих пор
перекрыть не дано.
Ведь в злой безысходности
давнего боя,
В руках,
поднимавшихся вверх тяжело,
Вся боль нашей веры,
вся суть нашей боли —
Всё то, что вело нас.
И что довело.
Якобинец
Когда водворился опять Бурбон
После конца Ста дней,
И стал император Наполеон
Тоскою Франции всей,
И юноша каждый, таясь во мгле,
Всё лучшее с ним сроднил,
Один якобинец в швейцарском селе
Учителем скромным жил.
Он очень учён был. И, как дитя,
Наивен был, светел, чист.
Крестьяне любили его — хотя
И знали, что он атеист.
И дети любили его. Хоть он
В школе всегда был строг.
Но целый мир был в нём заключён,
И всё объяснить он мог.
— Учитесь, дети! — он часто так
Начинал, опершись о стол. —
Учитесь, дети, — невежества мрак
Причина премногих зол.
Стремитесь к истине. Счастье — в ней.
И может, когда-нибудь
Окрепший разум заблудших людей
На ясный выведет путь…
Любил он гулять в предвечерний час,
В час конца полевых работ,
Когда веет прохладой, и солнце, садясь,
Красный свет свой на горы льёт.
И закат был грустен, и горы грустны,
И грустью был аромат,
И на всём был отблеск родной страны,
Что с той стороны, где закат.
Читал по ночам. И вставал чуть свет
Для тетрадей учеников…
Он здесь уже целых семнадцать лет
Жил вдали от друзей и врагов.