Эллины, конечно, заметили нас, заперли двери и ставни. На крышу вылез юноша с луком в руках, и тут же вернулся в дом: несколько стрел, выпущенных скифами, воткнулись в соломенную кровлю.
Четверо воинов Артаза спешились и, подняв одно из бревен, которые лежали у каменного фундамента строящегося здания, пошли к дому, где засели эллины. Бить они начали не в дверь, за которой возможно еще была опущена катаракта 40, а в стену. Им быстро удалось пробить небольшую брешь и вдруг камни посыпались дождем, валясь и скатываясь неровной грудой. Стена со скрипом как-то вдавилась, погнулась, рассыпалась широкой раскрывающейся кверху неровной воронкой. Потолок над ней обвис, выгнулся, роняя закачавшиеся в воздухе балки.
Воины бросили бревно и, окутанные облаком пыли, с криками кинулись на приступ, спотыкаясь о валуны, уклоняясь от летевших им навстречу дротиков и камней.
Двум скифам удалось ворваться внутрь, но в заваленном обломками домике было так тесно, что им тут же пришлось отступить. Размахивая коротким кинжалом, из пролома вышел эллин, и я увидел, как рыжебородый воин пригвоздил его копьем к земле и как тот извивался, хватаясь руками за поразившее его оружие.
"Бессмысленная бойня!" — Я смотрел как сколоты прикончили остальных греков, на их радость и как они с азартом копошатся в развалинах, разыскивая утварь и одежду глупых пахарей, решивших на свою голову помочь соседу ограбить скифа и размышлял — "Люди будущего могут всю свою жизнь пользоваться репутацией достойных граждан, потому что не было случая, чтобы их достоинство подверглось испытанию. Эти люди если не попадут в приливную волну соблазнов, так и умирают достойными гражданами. А вот я попал! Попал и с удивлением обнаруживаю, что понимаю этих людей с воодушевлением ковыряющихся в полуразрушенном доме, не обращая никакого внимания на убитых ими эллинов"
Глава 8
Шесть однообразных дней подряд я, занимая место во главе отряда, скакал по натоптанному армией Гнура тракту к Керкинитиде и еще три дня до предместий Счастливой. На десятый день вечером, наконец, увидел стойбище паралатов.
Было еще светло, но ленивые южные сумерки мало-помалу сжимали кольцо видимого пространства. Белесое небо опускалось все ниже над нашими головами, пока совсем не слилось с дымом от костров. Вокруг, по обеим сторонам узкой, коричневой от ежедневного употребления дороги, лежала голая, вытоптанная быками и овцами земля, а еще дальше за краем этой земли маячили темными пятнами и сами животные. Слышались голоса мальчишек-пастухов и обиженное блеяние овец.
От скорой встречи с Алишой сердце томилось тревогой. Те бесконечные взлеты и падения, что я переживал — то отчужденность, то снова нежность — замучили, иссушили меня. Страсть к Опии и вдруг неожиданно возникшее влечение к Оре — для меня они были ярче, чем юношеская истома Фароата по Алише. Но мои яркие чувства, о которых нельзя рассказывать людям, чувства, которыми нельзя гордиться, оказались величайшим злом. В этом меня убедила моя собственная жизнь и терзания Фароата. Он ведь переживал — а если Алиша узнает?! Говорят, любимому можно простить все.
"Неправда!" — считал Фароат, — "Простить можно нелюбимому. Нелюбимому можно простить и малодушие, и ложь, и измену. Нелюбимому все это простить можно — все равно не люблю. Но любимому!.."
Эти мысли юного скифа теперь уже для меня стали озарением, чем-то вроде — божественного откровения, как порой Фароат сам осознавал мои собственные рассуждения.
Запахло кизячным дымом. Это высушенный навоз сжигала беднота — восьминогие. Так их прозвали потому, что имели эти номады всего пару волов и повозку. Именно на молодых парней из восьминогих я и рассчитываю. Войско, конечно, из них мне не собрать, а сотню — возможно. Ловко скакать и метко метать стрелы, с детства обучен каждый номад, а Артаз — этот неугомонный старик точно натаскает молодежь сражаться бок обок.
Нас, наконец, заметили, и, собравшись за какие-то минуты в пеструю толпу, юноши, женщины и дети, молча, бредут за нами, наполняя мое сердце еще большей тревогой: скоро они узнают, что уже никогда не вернутся их мужья и сыновья. До утра над стойбищем будет стоять плачь и отчаянный вой, а с утра лица многих женщин будут разодраны до крови. С распущенными волосами они будут бродить между кибиток и шатров, по каждому, пусть даже незначительному поводу, вроде встречи с товаркой, такой же овдовевшей — голосить...