На другой день Груня уже хозяйничала в бистро «Килиманджаро», со скандалом оставив работу в «Славянском базаре». Но счастье длилось недолго. Не прошло и полугода, когда она прознала, что таких жён, как она, у основательного, предприимчивого горца ещё пяток раскидан по разным губерниям; кроме того, у него две жены в Махачкале, которые считаются законными, потому что он отдал за них богатый калым. Баба Груня ушла от Руслана тихо, безо всякой обиды, унеся с собой светлую память о ночах и днях любви, которыми он её одарил.
— Что же, больше с ним так и не встретились? — сочувственно спрашивал я.
— Как не встретились? Много раз. Вызывал, когда нужда. Гости важные или что… Плов им готовила, разные блюда, но больше ничего такого, хотя Русланчик настаивал, тянулся иногда. Никак не мог поверить, что я ожесточилась. Да и то. Самолюбие у них обострённое, у южан. Дескать, он кто? — абрек, бизнесмен, а какая-то баба-распустёха дала от ворот поворот. Только я в обмане жить не умею. Я и денег за стряпню не брала, это тоже его уязвляло. Убить грозился. Но вскоре его самого прибрали на каком-то ихнем толковище. Исчез без следа. Хотели молебен заказать на помин души, да батюшка запретил. Сказал, за басурмана нельзя, грех. Свечку-то за него всё равно ставлю, когда в церкви бываю. Басурман не собака, верно? Скажу секрет, Витенька: я ведь моего Русланчика до сих пор люблю. Жалко его до слёз. Важный, злой, а сердцем — дитё малое. Всё мечтал, как они Рассею покорят и поставят над ней своего правителя. Как мальчишка, ей-богу. Небось, и не похоронили по-людски.
От воспоминаний на и без того красные щёки бабы Груни наплывал свекольный румянец, в очах загорались зелёные звёзды. Полные груди тяжко вздымались. Если правильно понять, она была очень красивая женщина, слиянная с природой.
Иногда заходила речь о моих делах, я с ней советовался.
— Ну что ты, Грунечка, — говорил я, изрядно глотнув медовухи, — так смотришь, будто я уже умер? Полагаешь, напрасно ввязался в это дело?
— Конечно, миленький, конечно. Чахотку вылечить легче, чем спастись от нашего доброго хозяина. Он опаснее, чем десять Русланчиков, вместе взятых.
— Ты же работаешь на него, ничего, не боишься.
— Мне нечего бояться, миленький, я для него не человек, навроде мошки. Леонид Фомич мою стряпню любит, а самоё меня, коли встретит на улице, в глаза не признает. Ты — другое дело. Писатель, можешь навредить. Горе ты моё луковое.
Помнится, я разозлился.
— Что вы все как сговорились? Каркаете, каркаете. Не такое уж он чудовище. Дочку любит, жену любит. Ничто человеческое ему не чуждо.
Баба Груня совсем пригорюнилась.
— Мне не веришь, погляди, как охрана к тебе относится.
Тут она в точку попала. Охраны в поместье было, по моим прикидкам, человек двадцать, в основном осетины и латыши, командовал ими маленький темноглазый крепыш Гата Ксенофонтов, бывший полковник спецназа. И все они, включая Гату, старательно избегали контакта со мной, неохотно вступали в разговоры, подчёркнуто уважительно здоровались, но старались поскорее отделаться, словно я нёс в себе какую-то заразу. Я не придавал этому значения, думал, их поведение объясняется специальными инструкциями, но, возможно, ошибался.
— Как же быть? — спросил я у бабы Груни.
С улыбкой сострадания она поставила передо мной новую порцию пирогов, только-только из печки.
— Деревенская баба что может посоветовать? Кушай побольше, авось пронесёт. С книжкой не торопись. Пока книжку пишешь, не тронет. Аванс дал?
— Небольшой.
— Это не важно. Хозяин денежки считать умеет. На ветер копейки не бросит. Пока не отработаешь, беречь будет.
— А потом?
— Миленький, всё в руце Божией. Молиться надобно почаще. Ты хоть крещёный?
После таких разговоров пироги в рот не лезли, но медовуха шла хорошо… Ах, Лиза, душа моя, что же нам делать с тобой?
… Кто не знает Арину Буркину? Её знают все. Красавица, умница, всем режет правду-матку в лицо, самым высокопоставленным персонам. Ничего не боится. Никого не боится. В вечерних новостях запросто общается со всем миром. Всегда возбуждённая, порывистая, страстная, настроенная на мозговую атаку, на скандал, на духовное парение — в зависимости от темы. Шоу «Под столом» побило все рекорды, рейтинг перешагнул все мыслимые пределы. После блистательной программы «За стеклом» это второе точное попадание прямо в сердце обывателя. Самое поразительное — в новом шоу не было стриптиза или актов дефекации перед камерой, столь притягательных для вписавшегося в рынок руссиянина. Коллеги с других каналов с завистью взирали на триумф Арины Буркиной, но никто не мог внятно объяснить причины столь ошеломительного успеха. Арина не раздавала призы, не оголялась, не выпытывала с пристрастием у очередного гостя, как он поступит со своей женой, если случайно застукает её с Рексом. Более того, в передаче редко появлялись знаменитости, властители дум. Возможно, тут и крылась отгадка. Просто наступило время, когда очумелого зрителя, измученного бесконечной рекламой прокладок и пива, идиотскими спорами политиков и экономистов, задыхающегося от потоков крови, льющихся с экрана, наконец потянуло на что-то необременительное для души, не переперченное, с дымком уютного домашнего очага. Плюс обаяние самой Арины Буркиной, умеющей так натурально рыдать и смеяться, как если бы она была вашей близкой подругой. В конце нельзя не впасть, как в ересь, в неслыханную простоту, писал поэт, и был, разумеется, абсолютно прав.
Мы заперлись в кабинете, заставленном всевозможной аппаратурой, и Арина на скорую руку меня проинструктировала. Как сидеть, что говорить. Предполагалось, что эпизод с моим участием займёт четыре минуты, и надо было успеть сделать всё, что заказывал Леонид Фомич. Слушая её быструю речь, глядя в тоскующие коровьи, с поволокой глаза, я почему-то припомнил Арину образца 1993 года, когда она металась на экране в разорванной кофте, простоволосая, с подозрительными ржавыми пятнами на щеках, и, заламывая руки, заклинала: «Борис Николаевич! Неужто допустите?! Это же не люди, звери!»
После того как танки сокрушили парламент и чернь угомонилась (услышал Боря, услышал!), Арина появилась в новостях только две недели спустя, счастливая, с горячечным блеском в очах, как будто ещё не отдышавшаяся после великой победы. Такой она впоследствии оставалась постоянно, словно сию минуту с баррикады.
Проводя инструктаж, Арина выкурила подряд три сигареты. Я от сигареты отказался, чем, по всей видимости, поставил на себе крест как на личности. Интересно вообще, за кого она меня принимала? Наверное, Гарий Наумович отрекомендовал меня писателем, но таковым я быть не мог: писатели начинались для неё лишь после получения премии Букера, подтверждающей масштаб и лояльность их дарования. Скорее всего, Арина видела во мне обыкновенного (не курит, может, и не пьёт?) недотёпу, который, если не подстраховать, обязательно выкинет что-нибудь непотребное, совковое… Главный наводящий вопрос звучал так: а что вы, дорогой, думаете о состоянии нынешней политики? Ответ я записал на шпаргалке и показал ей. Арина осталась довольна, хотя наморщила носик.
— Можно смягчить выражения, — поспешно заметил я.
— Ничего не надо менять, — резко сказала она. — У нас свобода слова, каждый имеет право на собственное мнение.