Изменённые, а Даша одна из них, не страшатся безумия, оно всегда рядом, но девушка жалостливо хлюпнула носом.
— Может, сон снился плохой?
Митя догадался, о чём она думает, но ему вдруг всё стало безразлично. Её рыжие космы жгли висок, призывно кривился припухший рот. Митя со стоном прижался к ней, сдавил руками податливое тельце и укатился в обморочную негу…
На четвёртый день пути, перебравшись вплавь через чёрную реку с вонючей водой, наткнулись на одичавших. Отдувались, отряхивались на берегу от плотных ртутных капель, когда из прибрежных зарослей с разных сторон выкатилась целая орда кривоногих волосатых существ, кое-как прикрытых по чреслам звериными шкурами, и с ужасными воплями накинулась на них. Митя сопротивлялся отчаянно, сломал две-три скулы, кому-то выбил глаз, одному, особо азартному, захватив в горсть, раздавил тугую мошонку и смирился, лишь когда на него верхом, прижав к земле, уселись сразу четверо полудурков.
— Свои мы, свои, — хрипел Митя, харкая кровью, пытаясь разглядеть хоть одну разумную морду. — Не убивайте, пожалеете.
— Свои давно в могилах, — отозвался вязкий голос, и Митя обрадовался, услышав человеческую речь.
По лесам и угодьям бывшей империи шатались толпы переродившихся недобитых аборигенов, среди них было много всяких и разных, но самые опасные и беспощадные были те, кто разучился говорить. Об этом Митю предупреждал, напутствуя в дорогу, Димыч. Дал и несколько советов, как вести себя при столкновении. Одичавшие не были мутантами в привычном значении слова, то есть не проходили цивилизованную обработку в гуманитарных пунктах, и все первичные инстинкты утратили естественным путём, от непомерных лишений и тотального отравления ядохимикатами. В животном мире им не было аналогов. В отличие от нормальных мутантов одичавшие соплеменники ничего не боялись и ненавидели лютой ненавистью всех, в том числе и себе подобных. Поладить с ними можно было единственным способом: телепатически внушить, что находишься на ступеньку ниже, чем они, хотя в действительности таких ступенек уже не было. В научном смысле одичавшие являли собой последнюю степень вырождения мыслящей протоплазмы.
Мите заткнули рот какой-то вонючей дрянью, обмотали телеграфным проводом, как и вырубившуюся Дашу, зацепили их автомобильным тросом и, точно падаль, поволокли через чащу. Раня бока на колдобинах и сучьях, стараясь уберечь глаза, Митя ни на секунду не забывал о том, что Даше, не умеющей группироваться, наверное, приходится ещё хуже. От этой мысли сердце обливалось слезами — вот следствие позорного вочеловечения.
Притащили в самую глушь, двумя колодами свалили у кострища, оставили одних. Митю ткнули мордой в землю, но для одного глаза остался обзор: лесная прогалина, шалаши из еловых веток… Лагерь отверженных.
— Эй, — с трудом вытолкнув кляп изо рта, окликнул он, — Даша, ты живая?
Даша отозвалась глухо:
— Мы здорово накололись, да, Митя?
— У тебя руки-ноги целы?
— Вроде да.
— Значит, ничего страшного… Будут допрашивать — не груби, отвечай радостно, искренне…
Не успел досказать, набежали опять волосатые хлопцы, быстренько развязали, потом примотали тем же проводом к толстой сосне. Теперь они не могли видеть друг друга, но, пошевелив пальцами, Митя коснулся её бока, даже почувствовал сквозь полотняную ткань куртки, как бьётся, частит её пульс.
— Слышишь меня?
— Слышу, Митя… Что с нами сделают?
— Скоро узнаем. Потерпи маленько.
— Убьют, да?
— Нет, накормят и отпустят… Даша, мне понадобится твоя помощь.
— Не понимаю. Шутишь?
— Чувствуешь мои пальцы?
— Думаешь, так получится?
— Что получится?
— Хочешь секса напоследок?
Митя ощутил першение в горле и странное давление в висках и тут же сообразил, что смеётся. Увы, одна за другой возвращались прежние человеческие эмоции. Перевоплощённые не умеют смеяться. Они лишь корчат рожи, когда под кайфом, но и это бывает редко.
— Придётся поделиться энергией, своей мне мало. Ты должна настроиться на передачу. У меня уже получилось один раз… там, в доме… Это как прямое переливание крови. Ничего особенного. Поможешь мне?
— Зачем это?
— Объясню, если удерём. Поможешь или нет?
— Пожалуйста… Хоть забери меня всю. Давно пора… Митя, откуда ты знаешь, что это был Николай-угодник?
Митю не удивило, как скачут её мысли. Похоже, в психической регенерации она отставала от него на фазу.
— У деда была икона. Прятал в матрасе. За это его и сожгли вместе с домом.
После паузы Даша мечтательно прошелестела:
— Я помню. Дедушка Захар. Славный старик. Однажды перенёс меня через ручей и отшлёпал. Мне было четыре годика. Митя, а ты помнишь, как был маленький?
Ответить он не успел. На поляну выступила процессия особей мужского пола, вооружённых чем попало: калёными дротиками, старинными сапёрными лопатками, у двух-трёх на пузе болтались проржавевшие «калаши», у других за спинами охотничьи луки, на поясах колчаны со стрелами. Впереди вышагивал главарь столь впечатляющего вида, что у Мити засосало под ложечкой. Коротконогое, до неприличия исхудавшее существо, словно выбравшееся из могилы, с круглой, несоразмерно раздутой башкой, поросшей чёрной шерстью, сквозь которую лихорадочно сияли маленькие алые глазки, разя окружающих неистовым блеском разума. В когтистой лапе главарь сжимал мобильную трубку эпохи погружения во тьму, служившую ему, скорее всего, амулетом. Кроме того, на волосатой груди на золотой цепочке болтался пластиковый рожок для обуви.
Главарь со свитой обошёл три раза сосну, к которой были привязаны пленники, при этом почмокивал, приседал и подскакивал, как кузнечик. Обход имел, вероятно, ритуальное значение. Дашу, обвисшую на проводах, главарь ткнул мобильником в грудь и что-то проверещал радостное, но неразборчивое, что-то такое:
— Утю-тю-тютеньки!
Потом остановился перед Митей, и тут же кто-то услужливо вывернулся с колченогим стулом. Главарь уселся, запахнул на острых коленках волчью шкуру и эффектно харкнул, попав Мите на ногу. Маленький, тщедушный, он разглядывал жертву с таким видом, будто прикидывал, проглотить целиком или раскромсать на куски. Митя на мгновение встретился с ним взглядом и опустил глаза: это было всё равно что смотреть на пламя электросварки. «Нет, не справлюсь», — подумал он печально.
Наконец главарь заговорил, на удивление внятно, хотя медленно и глухо, словно из мегафона. Походило на то, как если бы каждое слово выуживал из закоулков памяти.
— Тебя кто прислал, сволочь? — На этот вопрос у главаря ушло минуты две.
— Никто. — Митя тоже не торопился, выдержал ритм. — Мы сами по себе. Мы беженцы.
— Беженцы? — Слово, кажется, было ему знакомое, но он не мог вспомнить, что оно значит. — Бегаете по лесу?
— По жизни, — сказал Митя. — Она для нас тёмный лес.
— От кого бегаете? От меня?
— Никак нет, сэр. От всех остальных. У вас мы надеялись попросить защиты.
— У нас? Защиты?
Главарь в недоумении покрутил огромной башкой на тонком стебельке шеи и вдруг рассыпался жутковатым хриплым смехом. И вся свита подхватила: заухала, заулюлюкала, а некоторые попадали на землю и колотили по ней кулаками, как в припадке. «Дикие, — отметил Митя, — но зомби среди них нет».
Главарь успокоился и важно произнёс:
— Хорошо, сволочь, развеселил Ата-Кату. За это мы тебя пожалеем. Будем мало-мало пытать и сразу в котёл. Доволен? Большая честь.
— Честь большая, — согласился Митя. — А в котёл зачем? Я бы вам живой пригодился.
Думал, опять заржут, нет, задумались. Главарь задумался, а свита заскучала. Двое особенно расторопных волосатиков подобрались к Митиным ногам и расшнуровали кроссовки — драгоценный дар Истопника, каучук дорежимной выделки. Потянули в разные стороны, но Митя напряг ступни — у них никак не получалось сдёрнуть.
— А ну отзынь! — прикрикнул главарь. — Я с ним дальше говорить буду. Успеете раскурочить.
Недовольно ворча, дикари присели на корточки, не выпуская обувку из рук.
— Девка твоя или чья? — спросил главарь.