Минуты три пёс выл в одиночестве, потом к нему присоединились овчарки, наполнив тишину сумасшедшим лаем, а закончил ночной концерт, как всегда, с трудом проснувшийся дог Каро, утробно бухнув несколько раз, как в бубен. На время всё стихло, затем, набирая силу, ночь наполнилась жалобными, щемящими повизгиваниями и стонами, доносившимися, казалось, отовсюду — с потолка, из-под пола, в окно… Наконец надо всем вознёсся истошный бабий вопль: «Ратуйте, люди добрые!» — оборвавшийся на запредельном си-бемоле. Я знал, что происходит. В отсутствие хозяина свободные от дежурства гвардейцы Гаты смотались, как обычно, в ближайший посёлок и притащили оттуда деревенских молодух, сколько смогли поймать. В стёклах внезапно вспыхнул отблеск близкого пожара и также быстро угас. Раздался скрежещущий звук, как при разрываемой материи: так ещё иногда вскрикивает напоследок человек с расколотым черепом…
Знакомые ночные звуки, ставшие почти родными.
Далеко за полночь отворилась дверь в комнату, и голос Трубецкого тихо окликнул:
— Готов, Витя? Подымайся, пора.
Дальнейшее происходило будто и не со мной. Вместе с майором мы пересекли парк и выбрались к бетонному забору, откуда особняк казался бесформенной смутной горой. Ночь стояла тёплая, с пригашенными звёздами. По дороге нам никто не встретился. Даже овчарки куда-то подевались. Трубецкой шёл чуть впереди упругим, звериным шагом. Я не удержался, спросил:
— Зачем вы это делаете, Вова?
На секунду остановился, чтобы ответить:
— Эх, писатель, если бы я сам знал.
— Хорошо заплатили?
— В том-то и дело, что нет.
И всё, больше не разговаривали.
Пролезли через колючие кусты, майор подсветил фонариком. В бетонной стене обнаружилась дверь, узкая, в человеческий рост и так надёжно замаскированная плющом, что, не подозревая о её наличии (я сто раз ходил мимо), упрёшься носом и не разглядишь.
Трубецкой открыл небольшой висячий замок — и мы очутились с наружной стороны. Всё произошло так буднично и быстро, что я не успел испугаться.
Шагах в двадцати на обочине темнела легковуха с включёнными подфарниками (потом выяснилось, «форд»-двухлетка, с незначительным пробегом).
— Водить, надеюсь, умеешь? — спросил Трубецкой.
— У меня своя тачка.
— Все документы в бардачке… Смелее, тебя ждут.
Он распахнул левую переднюю дверцу, слегка подтолкнул меня в спину. Я забрался внутрь — тёплые руки Лизы обвили мою шею.
— Как ты долго, родной мой!
Автоматически я ответил на поцелуй.
— Ничего не долго. Спешил как мог. И что дальше?
— Заводи, поехали.
В дверцу просунулся Вова Трубецкой.
— Лиза, всё запомнила?
— Спасибо, Володечка!
— Если какие проблемы, знаешь, что делать, да?
— Конечно. Не волнуйся. Всё будет в порядке.
Меня майор напутствовал так:
— Береги девушку, писатель. Она того стоит.
В сомнамбулическом состоянии я разобрался с передачами, включил движок — мотор отозвался благозвучным урчанием, как бы предупреждая о своей могучей силе. Несмотря на обстоятельства, моя водительская душа сладко обмерла: ещё не доводилось осёдлывать такого рысака.
Не помню, как выбрались на трассу. Лиза прижималась ко мне и что-то бормотала себе под нос. Когда выкатились на шоссе, я спросил:
— Вовка тебе кто? Жених, что ли?
Конечно, мог придумать и поглупее вопрос, но остановился на этом.
— Никак ревнуете, Виктор Николаевич? — отозвалась Лиза с непонятным удовлетворением.
— Да нет… Но всё же любопытно… Не меньше нас рискует, а ради чего?
— А вы ради чего, Виктор?
Может, надеялась услышать, что ради неё, или ради любви, или ради ещё чего-то подобного, как свойственно романтическим героям, но я ответил правду:
— Я вообще не знаю, рискую ли… Туман в голове. Неутешительный итог бестолковой жизни…
Вот так, с невинных пустяков, началось наше долгое путешествие по тёмной дороге.
Глава 27
Из дворца на волю (продолжение)
Туда, куда устремились, мы добирались больше суток, сначала по шоссейному тракту, потом грунтовыми дорогами, а позже — буераками и колдобинами. Заехали в такую глушь, куда и ворон не летает, — в деревню Горчиловка, в двухстах верстах от Саратова. Около тридцати дворов, одна улица, поросшая лопухами и крапивой ростом с человека, колодец, несколько телеграфных столбов с обвисшими проводами — электричество Чубайс отключил зимой за долги.
За то время, пока ехали, я узнал Лизу лучше, чем за предыдущие два с лишним месяца. Точнее, узнал не лучше, а другую Лизу — простую, смелую, очаровательную девушку, ластившуюся, как котёнок. От прежней Лизы — тоже милой и прекраснодушной, но всё же немного взбалмошной и чересчур задумчивой — не осталось и следа. Теперь она болтала без умолку и смеялась по любому поводу, что бы я ни сказал, хотя смеяться было особенно нечему. На чёрной машине по немецкому асфальту, а позже по русским колдобинам мы мчались в никуда.
Делали привалы, выбирая укромные места. Я допускал, что, как только обнаружится наше бегство, Леонид Фомич объявит по всей стране какой-нибудь хитрый план типа «Перехват» или «Сирена». То, что я совершаю безумие, меня мало беспокоило, оно не первое, и коли Господь попустит, не последнее, важнее было понять, что делать с этой девушкой, так слепо, безрассудно доверившейся мне. Куда её деть? С другой стороны, не давала покоя фантастическая мысль: если Лиза исчезнет, растворится вдруг в голубой небесной дымке, мне нечего будет делать на этой бескрайней земле.
На первом привале (ранним утром, на опушке соснового леса) разобрались с имуществом, что было в машине. Я покинул гостеприимный барский дом налегке, не запасшись даже сменой белья, зато у Лизы на заднем сиденье стояли два кожаных чемодана, битком набитых, а также в багажнике лежала большая спортивная сумка на молниях, раздутая, как мяч. Меня заинтересовал пакет с документами, который я обнаружил в бардачке: паспорт, водительское удостоверение, талон и купчая на машину, пластиковая банковская карточка — всё на имя какого-то Букина Вениамина Сергеевича, но с моими фотографиями и повсюду с точной копией моего автографа.
— Как это, как это? — запыхтел я. — Какой-то Букин с моей рожей.
— Временно, Виктор Николаевич, временно.
— Выходит, я теперь нелегал?
— Я тоже, я тоже.
— Документы хоть настоящие или липа?
— Господи, да кого это интересует в наше время?
В первый раз у меня мелькнула догадка, что это небесное создание, проведшее жизнь в заточении, с боннами и гувернантками, возможно, намного практичнее, чем я думал, и не так уж плохо ориентируется в жизни. Взять хотя бы наш побег. Ведь чтобы его спланировать и организовать, продумав множество деталей (те же документы, кто-то же их изготовил… а машина, а маршрут…), нужна, кроме всего прочего (деньги!), крепкая житейская хватка, какую трудно заподозрить в субтильной затворнице.
В деревню Горчиловка прибыли под утро третьего дня, и последние часы я вёл машину почти вслепую, едва отличая дорогу от обочины, до того измотался. За весь путь мы поспали часа три на заднем сиденье машины, да и то вряд ли можно назвать это полноценным отдыхом: после обморочного забытья я вдруг обнаружил Лизу у себя на коленях, и при этом мы целовались, как придурочные. Какой уж тут сон!
Юсупова разыскали легко: пожилая баба у колодца, замотанная синим платочком до бровей, не только показала дом (третий от конца улицы), но и заодно растолковала, что дед Антон отправился со светом на рыбалку, его нету, зато старуха Лушка дома, только надо громко кричать, чтобы дозваться. И ещё надо опасаться ихнего оголтелого пса, который уехал с дедом, но в любой момент может вернуться и напасть на пришлых. Псина зловредная, а старуха глухая. Забавная деталь: в разговоре женщина на нас, кажется, не взглянула ни разу, пялилась на чёрную машину, из которой мы вылезли. Из чего я сделал вывод, что появление в этой глуши гостей на иномарках — большая редкость.