Примерно через час, когда видимость восстановилась, приступили к работе санитарные команды. Энергично расчистив площадь мощными брандспойтами, сваливая в кучи покалеченных, убитых в свалке, растоптанных и расстрелянных людей, молодчики в противогазах приблизились к эпицентру трагедии. Командовал санитарами знаменитый на всю Москву спасатель, швед по национальности, полковник Свенсон. Перед ним открылась мрачная картина. Господин в чёрном цилиндре, в перепачканной кровью тунике сидел подле кресла, держа на коленях голову убитого триумфатора, и что-то как будто ему нашёптывал. Свенсон узнал известного политика и инвестора Зашибалова, персону в общем-то хотя и влиятельную, но второстепенную, происхождением из руссиян. Зашибалов, в свою очередь, признав спасателя, горестно изрёк:
— Видите, полковник, какая невосполнимая потеря для мировой демократии.
Свенсон кивнул, пригладил ёжик рыжих волос. Сухо спросил:
— Вы были рядом, когда это случилось?
— Да, конечно… Полагаю, я должен быть на месте генерала. Убийца просто промахнулся.
— Запомнили его в лицо?
— О, на всю жизнь. Это, безусловно, политический маньяк.
— Помогите его отыскать.
Вместе они долго копались в кровавом месиве, в том, что осталось от депутации «Молодой России». Потом несколько раз пересчитали количество трупов. Их было семь, а не восемь.
Труп убийцы исчез.
Глава 29
Наши дни. В поместье олигарха
Всё возвращается на круги своя. Я снова в подвальной каморке, и условия содержания примерно те же, что и прежде. Как будто ничего не изменилось. Прелестная Светочка-студентка, свидетельница убийства юриста Верещагина, приносит пожрать, но держится скованно, как с приговорённым. Несколько раз заглядывал доктор Патиссон, но ненадолго, не вступая в беседы, и никаких новых процедур пока не назначал. Я набрался духу и спросил у него, что теперь со мной будет. «То и будет, что должно быть после вашей безобразной выходки», — мрачно ответил он и тут же ушёл. Правда, появилась одна льгота: если раньше я опорожнялся в цинковое ведро в углу, то теперь два раза в день, утром и вечером, незнакомый молчаливый охранник, похожий на трубочиста, выводил меня в туалет, расположенный чуть дальше по коридору. Пауза неопределённости затягивалась, и я предполагал, что господин Оболдуев никак не мог решить, какое применить наказание. Я его понимал: тут какую кару ни придумай, всё будет мало.
Все эти дни, во сне и наяву, я жил погружённый в воспоминания, вновь и вновь перебирал в памяти эпизоды нашего побега с таким наслаждением, как скупец разглядывает накопленные сокровища, одно за другим извлекая их из сундука. Лизу я видел в последний раз сладко, блаженно спящей, с раскиданными по подушке волосами, с тенями ночной неги под глазами; потом, когда меня запихивали в «джип», показалось, она мелькнула на крыльце, но это могло быть игрой воображения.
В какое-то утро, ещё в полусне, я вдруг всей кожей, нервами ощутил, что она тоже здесь, в поместье, и это принесло мне огромное облегчение.
На четвёртое или пятое утро в каморку ворвался Герман Исакович, и по его вернувшейся словоохотливости и бодрому озадаченному виду я понял, что судьба моя наконец-то, кажется, определилась.
— Что же вы наделали, батенька мой, Виктор Николаевич, о чём думали своей умной головушкой? — начал он с таким выражением, как будто меня только что привезли. — Вот уж истинно сказано — никто не причинит человеку столько вреда, сколько он сам себе. Особенно это касается, конечно, руссиянских интеллигентов… На что, позвольте спросить, рассчитывали, затевая эту мерзость? И это после всех благодеяний, какие видели от господина нашего Оболдуева! Неужто у вас похоть сильнее рассудка?
— Действовал будто в помрачении ума, не могу объяснить.
— Объяснять ничего и не надо, поступки говорят сами за себя. Поглядите, сколько греха взяли на душу. Убийство, кража, а теперь вдобавок — растление малолетней. Да какой малолетней! Которая благодетелю нашему дороже жизни. Чем только улестили несмышлёную девушку? Небось клялись в вечной любви, как водится у вашего брата, у соблазнителя?
— Ни в чём не клялся, говорю же, как в затмении был. Надеюсь, с Лизой ничего не случилось?
— И он ещё спрашивает! — Доктор всплеснул ручонками. — И никакого раскаяния! Нет, ничего не случилось, кроме того что опозорили, погубили невинное создание… Хотя бы хватило у вас совести предохраняться?
Я не сразу понял, о чём он, потом честно ответил:
— Не знаю, не помню.
— Ах, не помните, ваше благородие? Ну, это уж совсем не дай господи! Ведь если понесли от тебя, сударик мой, так монстриком разродится. Или аборт прикажете делать?
— Почему обязательно монстриком?
— А как же, голуба моя? — На круглом добром лице доктора под золотыми дужками проступило не столько негодование, сколько растерянность. — В руссиянских интеллигентах, хм, не та беда, что сами пакостны, а ещё, главное, норовят род свой продлить. Да господин Оболдуев лучше своей рукой Лизоньку придушит, чем допустит такое. И будет абсолютно прав с точки зрения высшей морали.
— Кого же ей, по-вашему, надо, к примеру, в мужья?
На этот вопрос Патиссон не ответил, совсем закручинился. Лишь посоветовал поскорее про Лизу забыть, тем более что я её никогда не увижу. Потом вернулся к моей персоне. Оказывается, доктор защищал меня перед Ободдуевым, уговаривал поместить в клинику, обещал, что трёхмесячный курс лечения по его собственной методике приведёт меня в нормальное человеческое состояние, но Леонид Фомич решил иначе. После долгих размышлений магнат пришёл к выводу, что за мои бесчинства — убийство, воровство, растление несовершеннолетней — равноценного наказания не бывает. А потому он даёт мне ещё один шанс принести напоследок хоть какую-то пользу людям на земле.
— Выполнишь условия контракта, вернёшь награбленное, а там видно будет.
— Вы про книгу? — уточнил я несмело. — Но у меня даже бумагу забрали. И все черновики.
— Не о том беспокоишься, батенька мой.
Доктор хлопнул в ладоши, и в комнату влетела Светочка, словно подслушивала за дверью. В руках шприц, каким колют лошадей. В шприце розовой жидкости не меньше ведра.
— Витамины? — спросил я с надеждой.
— Не совсем, — ответил доктор с неприятной улыбкой. — Мера предосторожности. Чтобы ещё чего не натворил подобного. Хотя бы с нашей милой Светочкой.
— Ой, да не боюсь я никаких развратников, — захихикала студентка.
Укол был болезненный. Но перенёс я его хорошо, в глазах только потемнело. Доктор и Светочка ушли, а вместо них вскоре пришёл охранник, который принёс пластиковый пакет, куда были собраны все мои блокноты, черновики и готовые куски текста. Я сел за стол и не мешкая приступил к работе, прочёл (почему-то вслух) один из эпизодов, в котором рассказывалось, как молодой Оболдуев с помощью некоего Г. С. Растопчина, сотрудника райисполкома, оборудовал в Сокольниках свой первый торговый павильон. Эпизод был неплохо написан, с характерными деталями времени, с превосходными диалогами, но что-то меня не устраивало, какой-то пустяк. Оболдуева в его первом коммерческом начинании нагрели на две тысячи рублей (кстати, немалые по тем временам деньги), и он, подсчитав убытки, обругал себя: «Ну и болван ты, Лёнечка! Провели, как фраера последнего…» Это рассмешило меня до такой степени, что я никак не мог успокоиться и хохотал до слёз, до колик. Перечитывал и снова смеялся, пока не свалился со стула на пол и не уснул.
Во сне повидался со своими бедными родителями и уже не смеялся — плакал, просил прощения за то, что оставил их, бросил на произвол судьбы, избитых, покалеченных. Оправдания мне не было, я это видел по суровым пьяным отцовским глазам. Печальный сон внезапно сменился странной картиной: передо мной на крестьянской телеге, какие видел в Горчиловке, провезли Лизу, но в каком ужасном состоянии! Она сидела в клетке, скованная цепями, через прутья тщетно выискивала кого-то глазами, и её бледная растерянная улыбка пронзила моё сердце. От ужаса я проснулся и сразу увидел, что в комнате уже не один.