Видеть и помнить жизнь, переполненную и усложненную такими яркими подробностями, всегда было тяжело, но сейчас, в мае, он нес свое бремя с легкостью. Хотя весна, сменившая мрачную, словно углем нарисованную зиму, была какой-то неопределенной, к июню пляжи станут блестящими и горячими, а вода – холодной и синей. Улицы затопит солнечным светом, а вечера будут прохладными. Женщины уже сбросили зимние одеяния: открылись изгибы их шей, ноги соприкасались непосредственно с воздухом, а тела по-летнему просвечивали сквозь белые блузки. За несколько недель до солнцестояния казалось, будто мир, с огромной скоростью приближающийся к максимальному свету, действует по собственному разумению. Ему не хотелось двигаться дальше, туда, где он замедлится, когда самые яркие дни начнут становиться темнее. Возможно, именно эта нерешительность в апогее и облегчает тяжесть скорбей как таковых в светящиеся июньские вечера и в ясные июньские дни.
Когда около полудюжины человек, плававших в то утро, бросились обратно на работу, содрогающийся лязг захлопываемых дверей шкафчиков на мгновение перекрыл шипение пара, выходящего из труб в тех местах, которые навсегда останутся скрытыми даже от самых квалифицированных водопроводчиков. Почему пар все еще наполнял трубы, было для Гарри загадкой: отопление уже больше месяца как отключили, и череда холодных дней настолько остудила оставшийся без подогрева бассейн, что он пришелся бы по вкусу белым медведям. Когда, сняв с себя одежду, он проносил ее через промежуток между собой и крючком в своем шкафчике, наблюдая, как бежевый поплин становится слегка волнистым при соприкосновении с воздухом, закрылся последний из остальных шкафчиков, и после долгого эха шипение паровых труб вернуло раздевалку в безвременье. Он был один. Никто не увидит, что он не постоял под душем перед погружением в бассейн. Утром он, как всегда, принял ванну. Он прошел через душевую на площадку перед бассейном, которая, как и стены и пол самого бассейна, была выложена мозаикой из крошечных керамических восьмиугольников с грубыми и слегка приподнятыми краями.
Последний пловец вышел из воды десять-пятнадцать минут назад, но ее поверхность до сих пор бесшумно покачивалась, поднималась и опускалась едва заметными, различимыми только для острого глаза волнами, которые отталкивались от стен. Воздух был прохладен и сух – не так, как зимой, когда он пропитан влагой и хлором. Став перед огромным плакатом (Нырять строго запрещается!), Гарри спрыгнул с бортика и вошел в воду, пронзив ее, как стрела. Поскольку способность организма к регистрации чувств не безгранична, шок от падения, ощущение соприкосновения с водой, звук всплеска, вид мира, несущегося навстречу, и даже запах воды, который он уловил при падении, вытеснили холод, а когда начала ощущаться прохлада, он уже согрелся от движения.
Обычно он проплывал милю, сначала спринтом, затем медленно, затем наращивая скорость, пока сам не становился словно бы двигателем, когда все сосуды раскрыты, каждый мускул задействован и прогрет, а сердце готово работать с любой нагрузкой, которая от него потребуется. Он плавал дважды в неделю. Дважды в неделю пробегал шестимильную дистанцию в парке – по верховым тропам и вокруг водохранилища. И дважды в неделю брал байдарку на реке Гарлем или, если было не слишком ветрено, на Гудзоне или на севере штата, на Кротонском водохранилище, ради десяти изнурительных миль на летней жаре или в снегу, борьбы с ветром, с водой, с кильватерными волнами и водоворотами Спайтен-Дейвила, где сливаются Гарлем и Гудзон. А по субботам, если получалось, он отдыхал.
Хотя в средней школе он играл во все спортивные игры, кроме футбола, а в колледже занимался греблей, боксом и фехтованием, именно война научила его поддерживать силу, выносливость и физическую форму воздушного десантника, которым он стал. Меж тем как многие задолго до демобилизации бросили поддерживать себя в форме, необходимой для боевых действий на пересеченной местности и жизни без крыши над головой, Гарри понял и на гораздо более глубоком, чем достигает любая форма искоренения, уровне уверовал, что эта обязанность соизмерима с самим званием человека, что цивилизация, роскошь, безопасность и справедливость могут быть сметены в мгновение ока, что, какими бы определенными и милосердными ни казались пути развития мира, они не постоянны. Вопреки мнению тех, кто не прошел через четыре года сражений, его убеждения и действия в этой связи вели его не к жестокости, а от нее. До самого смертного часа он не откажется от самодисциплины, готовности и решительности, которые позволили бы ему дойти до последнего предела в защите того, что нежно, преходяще и уязвимо, и тех, кого он больше всего любил.