Благодаря единственному телефонному звонку он узнал порядок проведения мероприятия, требования к одежде и, хотя об этом он и не спрашивал, меню. Кто именно, Виктор или Кэтрин, выбрал лосося с зеленым соусом, он не знал. На станции сходивших с поезда пассажиров встречала целая флотилия такси и частных автомобилей (у некоторых на передних дверцах красовалась надпись золотом «Клуб Джорджика»), чтобы доставить их на прием и ужин.
Будь он одет должным образом, он попробовал бы поехать вместе с ними, но на нем была уличная одежда, а официальный наряд лежал в вещевом мешке, перекинутом через плечо. Пока не вернутся такси, он сможет переодеться на досуге, что хорошо, потому что переодеваться в туалетной кабинке и так неудобно, а в спешке еще хуже. Однажды он попробовал это в Филадельфии, когда стояла жара в 105 градусов[26], а он опаздывал на свадьбу пары, которую едва знал. Выйдя из зловонной туалетной кабинки, обливаясь потом и рискуя опоздать еще сильнее, он стоял перед гигантским вентилятором в коридоре перед мужским туалетом, распахнув смокинг, точно крылья летучей мыши, и наслаждаясь каждой секундой испарения влаги.
На станции Ист-Хэмптона он, однако, не потел и не опаздывал. Такси уже разъехались, когда он вышел из мужской комнаты, нарядный, сухой, без единой торчащей волосинки. Но сердце у него билось довольно быстро. Начальник станции согласился принять на хранение его вещмешок и сказал, что такси вернутся.
– В клубе «Джорджика» сегодня большое событие. Не туда ли направляетесь?
– Возможно, загляну туда позже.
– Я думаю, туда сегодня не попасть, если вы не приглашены, даже если вы член клуба. Не знаю, как они решили. Вы состоите в этом клубе?
– Конечно, и члены клуба могут присутствовать, – на голубом глазу стал заливать Гарри, – если уважают конфиденциальность события. – Слово «конфиденциальность» он произнес на английский манер.
– Там этот Бекон обручается с Хейл.
– Я знаю.
– Вы прихватили свою собственную бутылку и бокал? – спросил начальник станции, глядя на бутылку «Поль Роже» и фужер, которые Гарри держал в левой руке.
– Я перед этим кое-куда загляну. – Гарри был откровенен.
– Подарок хозяйке дома?
– Благодаря этому мой приезд будет оценен более высоко.
– Бокал-то всего один. Надеюсь, у нее найдется другой, – поддразнил его начальник станции, надеясь выудить что-нибудь эротическое.
– Она пьет прямо из бутылки, – сказал ему Гарри, превосходя его ожидания. К нему подъезжало такси.
– Должно быть, та еще женщина.
– Да уж, – ответил Гарри, забираясь в такси, которое тронулось даже прежде, чем водитель спросил, куда он едет, что казалось нормальным для этого вечера.
– Бекон женится на Хейл, – сказал таксист.
– Черта с два, – сказал ему Гарри.
– Нет?
– Нет, если у меня найдется, чем против этого возразить.
– Ого! Так отвезти вас к клубу «Джорджика»?
– Нет. Высадите меня в пятистах ярдах восточнее, на пляже.
– Что?
– Вы можете высадить меня в четверти мили восточнее клуба, на берегу?
– Я не могу проехать по берегу на восток. Там частные владения до самого Амагансетта. Но есть дорога, проходящая примерно в полумиле западнее клуба.
– Пойдет.
Когда Гарри выбрался из дюн на прибрежную полосу, солнце висело над самым горизонтом и вечерний свет начал превращаться в золото. Ветер с запада все время дул ему в спину, пляж был совершенно пуст, и на востоке виднелся стоящий в дюнах и опутанный дорожками для гольфа клуб «Джорджика», первым актом в котором будут коктейли до сумерек, вторым – поздний ужин, а третьим – оглашение помолвки и танцы. Здание, выстроенное из серого камня, как эдинбургский таунхаус, было огромно: каждое из его многочисленных крыльев представлялось каким-нибудь министерством. На террасах висели бумажные фонарики, неприметно горевшие в остаточном свете солнца, а в затененных местах, загороженных от солнца, в окнах едва виднелось электрическое освещение.
В полосе прибоя, как это беспрерывно происходило днем и ночью на протяжении сотен миллионов лет, шла война между синим и белым. А поскольку сезон еще не начался – в начале июня для большинства еще слишком холодно, – пляж был не прибран, повсюду валялись обломки, оставленные осенними ураганами и зимними бурями. Это были обычные груды плавника, рыбацкие поплавки, сети, высохшие водоросли, но при том, что война ушла в прошлое уже год назад, пляж был усыпан и разбитыми спасательными кругами, секциями плотов и предметами одежды, разбросанными на разных уровнях прилива. Консервные банки, невскрытые, но каким-то образом опустошенные или частично заполненные соленой водой, свидетельствовали о торпедированных кораблях и сбитых над морем самолетах. Надписи на всем этом были достаточно свежими, чтобы их можно было прочесть, – на английском языке, военном английском, а иногда и на немецком. Море избавлялось от большинства примет шести лет войны, отправляя их на пляжи, словно на полки в шкафу. Некоторые, возможно, еще оставались на плаву, но вскоре поверхность океана очистится, ибо то, что пропитается влагой, утонет, а более плавучие предметы в конце концов будут выброшены на сушу, где их состарят солнце, дождь, ветер и летучий песок. Надписи выцветут, краски поблекнут, гвозди и прочий металл проржавеют, формы утратятся, а дерево сгниет. Лет через двадцать, когда дети тех, кто переплыл океан и вернулся обратно целым и невредимым, станут молодыми людьми, следов почти не останется, а оставшиеся практически нельзя будет идентифицировать – море, воздух и солнце поглотят и испарят все, кроме памяти.