Хотя уже было жарко, все взрослые мужчины оставались в шляпах – календарь еще не достиг той волшебной переменчивой даты, когда боги выдают мужчинам Нью-Йорка лицензию перейти на соломенные канотье. Возможно, это разрешение как-то связано с близостью равноденствия, числом дней с температурой выше определенного уровня или половой зрелостью цикад, обитай они в каньонах из каменной кладки. Но когда это происходит, то происходит сразу, а сейчас этого еще не произошло. Мужчины по-прежнему упаковались в фетровые шляпы, пальто и галстуки, а на женщинах были довольно длинные платья и юбки, жакеты и летние шали, частично прикрывавшие роскошь рук и плеч, которые скоро будут оголены.
Он сотни раз наблюдал, как причаливает паром со Статен-Айленда[8], и почти никогда не слышал, чтобы идущие по пандусам разговаривали. Хотя пару раз молодые девушки взволнованно обсуждали свои планы на день, те, для кого это было привычно, ступали на сходни в похоронном молчании. Но, поскольку они прибывали на Манхэттен со Статен-Айленда – а что бы кто ни думал о Манхэттене, там слишком мало мертвых, которым веками отказывали в погребении, вынуждая их проводить вечность в Бруклине, Квинсе или Нью-Джерси, – их молчание, когда они шаркали ногами по стали, должно было иметь какую-то другую природу. Даже коровы, подумал Гарри, ревут и мычат, когда проходят вереницей через загоны и ворота.
Вот этим-то все и объяснялось. Они не были коровами. Молчание выражало их достоинство, их протест против того, что их гонят по индустриальным проходам, железным пандусам, огороженным цепями, и они – живые, дышащие мужчины и женщины – перемещаются там, точно древесина или руда. Оно говорило об их сдерживаемой тревоге из-за того, что их согнали в толпу и гонят в темный, тесный тоннель, что особенно тяжело перенести после получаса на открытой воде. Много раз в юные годы Гарри Коупленд, поспешно минуя терминал, выскакивал на улицу, а не в подземку, вне зависимости от того, спустится ли он потом в метро или пройдет восемь с хвостиком миль до дома пешком.
Сейчас он направлялся в другую сторону, противоположную той, куда устремится толпа, исторгнутая паромом. Он собирался попасть в гавань, и там, где он стоял, проблемы предстоящей скученности не существовало. Когда ворота откроются, у него будет возможность взойти на паром, отыскать местечко на солнце где-нибудь на верхней палубе и скользить под ветром к Статен-Айленду, любуясь видом на океан, искрящийся через пролив Нэрроуз.
Прежде чем он увидел паром, тот выключил свои двигатели. Затем, окутанный брызгами, которые ветер швырял в сторону Бруклина, подошел к дощатым стенам и сваям, носом вперед, постепенно выравнивая корму. Для повышения производительности паромы подходили слишком быстро, из-за чего всегда страдали деревянные стены, направлявшие их к причалам. Потому что в большинстве случаев, несмотря на истерический реверс винтов, паромы приближались слишком неудержимо, чтобы можно было не удариться о дерево. Раз за разом они имитировали пьяного, пытающегося поставить большой автомобиль в маленький гараж. Половина людей на баке стояла там не потому, что спешила высадиться, а потому, что хотела оказаться на месте, если паром, как вроде бы обещало каждое причаливание, со всем своим великолепным тоннажем проломит наконец дерево и ворвется на страницы «Дейли ньюс».
Пока прибывшие пассажиры гуськом шагали мимо, он закрыл глаза и снова увидел брызги, поднявшиеся от воды в тот миг, когда корма грациозно подплыла к причалу правым бортом. Если бы существовал выбор – между стальными сходнями, опускающимися с оглушительным грохотом, и водяной пылью, взметающейся в воздухе, между тихим, изящным подходом кормы к причалу и сокрушительным ударом парома о деревянные частоколы; выбор между огромной тяжестью города, маячившей за спиной, и невесомостью воздуха над водой, – он бы хотел его сделать. И если бы имелся способ перейти из тьмы в свет и оставаться там до тех пор, пока позволит жизнь, он хотел бы его знать. Ему было тридцать два года, война закончилась, и он хотел избавиться даже от тех теней, которые создал сам и чьим пожизненным учеником боялся стать. Но никак не мог представить себе, как этого добиться.
8
Самый территориально удаленный и наименее населенный район Нью-Йорка, расположенный на одноименном острове.