Лурлин пожалела, что не догадалась почиститься в поезде: из-за въевшейся в пальто дорожной пыли она ощущала себя той самой «белой швалью», какой ее считала мать Эллиота, не понимая, что даже на Юге (особенно на Юге) расслоение общества сильнее, чем кажется на первый взгляд.
Она умудрилась проскочить в дверь, прежде чем ее заметил кто-нибудь из коридорных. Один стоял в противоположной стороне большого мраморного зала, и она поспешила к регистрационной конторке, прежде чем он успел к ней подскочить. При этом мысленно одернула себя, чтобы не засмотреться на свисавшие с золотого потолка люстры и ограждение балкона второго этажа из матового стекла с рисунком.
Мужчина за конторкой при ее появлении и глазом не повел. Возможно, сыграли свою роль шляпка колоколом и пусть даже измявшееся в поезде, но модное пальто.
Стоимость номеров от трех с половиной долларов за сутки, сообщил он и поинтересовался, какая ей нужна комната. Что-нибудь небольшое и удобное, ответила она. Он спросил, как долго мадам намеревается жить в отеле. От этого «мадам» она на некоторое время потеряла дар речи – так к ней еще никто не обращался. Но она уже не сопливая девчонка и, очевидно, такой и не выглядит.
– Пока не знаю, на какое время у вас остановлюсь. По крайней мере, на несколько дней, – ответила она.
В качестве аванса она отдала ему последнюю хрустящую десятидолларовую купюру из кошелька и в обмен получила ключи. Номер, сообщил портье, на одном из «средних этажей» (его слова) с видом на Восьмую авеню. И пообещал, что там будет спокойно.
Все здесь было проникнуто атмосферой покоя, что удивило Лурлин, которая запомнила Нью-Йорк шумным, зловонным, непростым для жизни городом. Она никак не ожидала, что найдет место вроде этого.
К ней подлетел коридорный и предложил отнести в номер багаж. Отказаться значило привлечь к себе внимание.
– Спортивную сумку я понесу сама, – сказала она и поплыла, как ходят светские дамы в лучших отелях Юга. Коридорный потянулся за ней с черным чемоданом.
Пришлось миновать целую армию обслуги: коридорный, лифтер, горничная на этаже – все желали ей доброго дня. Лурлин отвечала, слегка наклоняя голову, и позволила коридорному открыть ее ключом комнату и показать номер: принимающее четыре станции радио, персональную ванную и окна, открывающиеся вверх, отчего (как он утверждал) почти невозможно ничего из них выбросить.
Лурлин чуть не спросила, что значит «почти невозможно» и каким образом они это выяснили, но удержалась. Она дала ему монету в 25 центов – наверное, слишком много, – но ей не терпелось, чтобы он поскорее ушел. Затем сняла шляпку, положила на трюмо и пригладила рукой волосы.
Сняв пальто, повесила его на плотно приставленный к коричневому столу стул, сбросила туфли и выскользнула из платья. Несколько мгновений в голове у нее царил полный сумбур. Опустившись на край кровати, она подумала, что нужно побыстрее принять ванну, но не могла сдвинуться с места.
Ложиться в чистую постель, не вымывшись, не хотелось, однако сначала следовало придумать, что делать с деньгами.
Необходимо было с ними как-то разобраться. Часть переложить в бумажник, остальные где-то спрятать. Лурлин не хотела оставлять деньги в номере. Отели такого класса должны гарантировать проживающим безопасность, но она бы при этом сильно нервничала. Банкам она не доверяла, даже личным ячейкам. Какая гарантия, что на следующее утро она не наткнется на закрытую дверь?
Можно отказаться от услуг горничной, но это вызвало бы подозрение. С чего вдруг? Что она прячет в номере?
Все это она заранее не обдумала. Стремилась в Нью-Йорк, словно к Святому Граалю. Словно здесь вся суть – все концы и начала. В школу она возвращаться не хотела, но не знала, какие еще есть возможности.
А вдруг удастся получить место в Национальной ассоциации содействия развитию цветного населения и наконец представиться мистеру Уайту? Он много лет получал от нее открытки, главным образом, без подписи. На всех – жуткие картины: линчевание, сжигание заживо или «наслаждающаяся» зрелищем толпа.
На каждой – дата, чтобы у мистера Уайта появился очередной материал для развернутой десять лет назад кампании против суда Линча. С тех пор, казалось, прошла целая вечность. Вспомнит ли он ее? Она не забыла его теплый голос во время нескольких очень дорогих телефонных разговоров, когда диктовала ему фамилии тех, кто рассказывал ей об ужасах.