От отеля она выбрала направление по Манхэттену к дому номер 69 на Пятой авеню, которая, судя по карте, пересекала Четырнадцатую Вест-стрит. Лурлин успела забыть прелести и неудобства прогулки по большому городу. Ей попадались спешившие на работу мужчины в стильных костюмах и женщины в красивых платьях. Она проходила мимо витрин магазинов. Натыкалась на людей в обтрепанных пиджаках или в рабочей одежде, на стариков с табличками на шее «Согласен работать за еду» и сидевших за ними женщин в изношенных до дыр платьях с безучастными детьми на коленях.
Лурлин, как все, отводила глаза – слишком много горя, и это горе не ее. По дороге ей попались три открытых банка. Она не наводила о них справки, но это ее не тревожило. Никто не сомневался, что Банк Соединенных Штатов самый солидный в стране. Лучший банк в Нью-Йорке, говорили многие о нем за полгода до того, как он рухнул, напомнив людям, что банки – предприятие ненадежное.
Но это все же надежнее, чем таскать деньги в дамской сумочке или в спортивной сумке. У нее достаточно средств, чтобы снова рискнуть. Лурлин положила в каждый из трех банков по 90 долларов, оставив по две пятерки из конвертов, которые отдала первым двум встретившимся нищим женщинам с семьями. Мужчины, думала она, шагая дальше, деньги пропьют. А женщины что-нибудь купят для детей.
От собственной щедрости ей легче не стало. В каждом квартале через каждые несколько домов ей попадалось не меньше пяти человек, которым требовались деньги, чтобы протянуть дольше недели или месяца. Им требовалась работа, помощь, крыша над головой.
Приближаясь к Четырнадцатой Вест-стрит, Лурлин снова от всех отворачивалась, крепко держа сумочку. Если бы она не смотрела вверх после того, как перешла Шестую авеню, то не заметила бы дерзко трепещущего на холодном весеннем ветру флага. Он был в полуквартале от нее, но смысл послания был очевиден.
Вчера линчевали человека.
Лурлин моргнула и на мгновение превратилась в кого-то иного. В мужчину в Уэйко, которого волокли по Мэйн-стрит. Он вопил, взывая о помощи, и на миг его полные страха темные глаза встретились с ее глазами. Она пошла следом, завороженная зрелищем первой и единственной совершенной в ее присутствии расправы.
Она все запротоколировала, записала известные ей фамилии, даже сделала несколько поспешных зарисовок, в которых не было никакой надобности, поскольку фотограф местной газеты делал снимок за снимком, видимо, намереваясь превратить какие-то из них в открытки.
Молодой человек не переставал кричать, и Лурлин, не выдержав, спотыкаясь, ушла. Не нашлось никого, кто пришел бы на помощь, остановил самосуд и призвал к здравому смыслу. Власти находились тут же: полицейские, двое судей, несколько адвокатов, мэр. Все они подбадривали линчевателей или, обмениваясь мнениями, поносили жертву.
– Он это сделал!
Лурлин его не спасла. Дневным поездом уехала в Даллас писать заметки. Местные заинтересовались, чем она занимается, и она…
Прибилась к Фрэнку и влюбилась в него. По крайней мере, убеждала себя в этом.
Поскольку любовь – единственное, что могло оторвать ее от продолжения Добрых дел. Ведь добропорядочная женщина вроде нее не убегает. Она вмешивается, урезонивает мужчин, все исправляет.
Она же никогда так не поступала.
Лурлин отбросила воспоминания, заставляя себя отвернуться от флага и продолжить путь к коричневому зданию. Ей нужны этажи пониже, а не флаг.
Но превозмочь себя не могла.
Одолела еще полквартала и увидела растянутое на окнах объявление:
Кризис.
Еще бы не кризис. Целых несколько, и все переплетены в нечто такое, что она до сих пор не способна понять.
Но она знала, что вот эта надпись – название конкретного «Кризиса», журнала Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения, который она все эти годы добросовестно читала. Даже Фрэнк не сумел ее отучить. Тряс перед ней номером и спрашивал: «Зачем ты читаешь эту мерзость?», – а она отвечала, почти умоляя: «Почитай сам, попытайся увидеть в тексте стиль, поэзию, сюжеты, голоса».
Но Фрэнк не стал, да она ничего такого от него не ждала. Он был человеком широких взглядов, насколько это возможно при том, как его воспитывали, ни единой живой душе он не сделал ничего дурного, но и против разделения людей по расовому признаку не протестовал.