— Сообщается господам селянам…
Еще живы, кто помнит, как в те мгновения выглядел бай Крыстю — усы торчком, побледневшее лицо, горящие глаза, величественная фигура, хоть ростом бай Крыстю не вышел. Но никто не мог воспроизвести то ликование, с которым он провозгласил о падении капитализма. Сто валторн, гайд и скрипок, слитых воедино, не могли бы передать трепет его охрипшего от волнения голоса.
С тех пор барабан и барабанщик стали нераздельны, потому что на следующий день новый народный староста назначил бывшего пастуха бай Крыстю общинным глашатаем, и он надел мундир с высоким, отделанным галуном, воротником и неведомо откуда раздобытую им красноармейскую фуражку. Потертый ремень барабана новый глашатай заменил парадным офицерским ремнем. Бронзовые застежки он натер золой и уксусом, и они заблестели, как золотые; старые палочки он выбросил и заставил мастера Сулю, который делал веретена, сделать новые — из ясеня, с медными кольцами на шейке и серебряными шишечками наверху.
Новые обязанности ветеран выполнял ревностно. Новости день ото дня становились все интереснее, а глашатай становился все неистовей.
Когда 9 мая 1945 года пал Берлин, у бай Крыстю был такой вид, словно он только что спустился с крыши Рейхстага, на которой советский солдат водрузил красное знамя с серпом и молотом. Милиционер по этому случаю одолжил ему свою кожаную портупею, а красноармейская фуражка сидела на голове бай Крыстю так высоко, что казалось вот-вот улетит в голубое безоблачное небо. Глашатай ударил в барабан два раза, и еще два раза под окном Таню Бубары. Подумав, бай Крыстю ударил в барабан еще два раза, набив через длинные интервалы громовые звуки. Никогда на площади не раздавалось такое дружное и радостное «ура». Позднее говорили, что Бубара затрясся и опрометью бросился в подвал. Узнав об этом, бай Крыстю задумчиво покачал головой и попросил передать Таню, что бежать в подвал ему еще рано.
Если бы Бубара знал, что проведут национализацию, он бы не вылез из своего подвала. Что же касается бай Крыстю, то он не мог простить старосте, что его не включили в семерку, которая рано утром национализировала маслобойню Бубары.
— Одна моя нога — в фундаменте этой маслобойни, — сказал он старосте. — Я отдам и вторую ногу за то, чтобы ты разрешил мне ударить в барабан…
На этот раз у бай Крыстю не было времени облачаться в милицейскую портупею, он взял барабан, и по селу разнеслись тревожные звуки все того же призыва к атаке. Пока он бил в барабан, он совершенно не обращал внимания на своих юных почитателей — ребятишек, которые первыми примчались на площадь. Его взгляд был устремлен на двускатную крышу маслобойни Бубары, где реяло знамя бесшумной битвы, закончившейся утром этого декабрьского дня.
Таню не выдержал «атаки». На следующий день он отправился в город к своему зятю и уже не вернулся. Не мог видеть, как создается земледельческое хозяйство.
Бай Крыстю не подозревал, что на этот раз не он будет бить в барабан, а дома ему дадут истинный бой. Причиной послужило следующее простое обстоятельство: он хотел стать организатором первого трудово-кооперативного земледельческого хозяйства в селе Крушица, а его сын — нелюдимый увалень Стоилко — запротестовал, науськанный своим богатым тестем. Дело дошло до того, что бай Крыстю покинул крамольный дом и трое суток прожил во дворе, под домотканой дорожкой, натянутой на четыре кола. На четвертый день под напором общественности, которая подняла на смех Стоилко, тот попытался водворить старика в дом. Но старый ветеран заартачился, и тогда под оглушительный хохот соседей его внесли в дом вместе с дорожкой. На следующий день семья Глоговых в полном составе стала полноправным членом кооперативного земледельческого хозяйства «Красное знамя», а вечером того же дня старик оповестил селян о поступивших новых двадцати заявлениях. Его барабан призывал не к атаке, не к параду, а к пахоте — тяжелому и славному походу кооператоров в завтрашний день, который начинался в этот пасмурный декабрьский вечер. В истории этого похода летописцу следовало отвести целую главу «боевому» барабану бай Крыстю, «боевым» его прозвали после истории с хлопком.
Произошло это тихой спокойной осенью. На улицах царило обычное вечернее оживление, когда бай Крыстю явился на площадь в одной рубашке, простоволосый. Было видно, что он только что вернулся с поля. У любопытных не хватило времени на то, чтобы обсудить, что бы это означало — посыпались сокрушительные, быстрые удары без интервалов, не похожие на грациозную и торжественную барабанную дробь, которую обычно исторгал из своего барабана бай Крыстю. Фронтовики сразу смекнули, что это сигнал тревоги. Да и вид барабанщика, забывшего о своей куртке с галунами, свидетельствовал о необычности сообщения. Стал быстро собираться народ. Явился на площадь даже толстый неповоротливый буфетчик Лазар. Бай Крыстю продолжал бить в барабан, глядя на золотой от заката купол старой колокольни, когда дверь канцелярии кооперативного хозяйства открылась и на пороге показался Вичо — председатель кооперативного земледельческого хозяйства. Тогда бай Крыстю отбил заключительный такт и начал свое сообщение: