От дальтонизма не лечат.
Ему разрешили работать днем на внутризаводском транспорте.
Он мечтал изобрести очки, которые бы ему помогли правильно определять цвета.
Дома у него стоял ящик с разноцветными стеклами.
Разложив перед собой обрезки картона равной величины, прикладывая к глазам разноцветные стекла, он старался определить цвета картона.
Иногда ему казалось, что он начинает правильно угадывать.
Он стучал кулаком в стену, звал соседей.
Суетился, извинялся, просил проверить и снова, поднося дрожащими руками стекляшки к глазу, называл цвета и… ошибался.
Поднявшись, машинист сказал Полещуку угрюмым, сонным голосом:
— Значит, красный от зеленого отличаешь? Ну, чего еще надо! Вполне механик!
И ушел, сутулый, не сказав больше ни слова.
Доменщики делали вид, будто не узнают Полещука. И говорили только те слова, какие полагались по делу.
Первое время, правда, они чрезмерно наполняли ковши. И, стоя на площадке, долго испытующе глядели вслед паровозу.
Полещук, положив одну руку на кран машиниста, другую на ручку реверса, чувствовал эти взгляды, и всем существом своим он хотел передать машине плавную осторожность, чтобы не расплескать из ковшей тяжко колыхающийся металл.
Полещук полюбил машину. Он очистил ее от жирной грязи, покрыл заново бандажи кожуха котла бронзовой краской, подогнал арматуру и изгнал из кабины извечный банный пар. Надел брезентовый чехол на сиденье и даже под слоем копоти обнаружил позади места машиниста зеркало в деревянной раме.
Наконец он решился и привинтил свой гудок на место старой свистульки.
Терещенко, сменяя его, услышав звуки нового гудка, бледнея, спросил:
— Ты что это, нарочно, для издевки?
Полещук, отворачиваясь, ответил:
— Мечта была — паровоз настоящий водить, да вот не вышло.
— Не повезло, значит? — обрадовался машинист.
— Не повезло, — вздохнул Полещук.
Из-за этого гудка вначале Полещуку приходилось терпеть большие неприятности.
Директор кричал: гудок мешает ему работать.
Сменный инженер — что ему страшно ходить теперь по путям: звук как у курьерского.
Рабочие подсмеивались:
— Чайник, а голос как у настоящего!
Но потом все привыкли к звуку гудка и даже полюбили его.
Однажды Полещук, задержавшись с выброской шлака на терриконе, подал с запозданием ковши под чугун.
Доменщики не ругали его за это, как обычно всех машинистов.
Горновой Глоба, рыжий, весь в блестящих веснушках, бывший моряк, одессит и грубиян, с руками, исколотыми татуировкой, взяв ком леточной глины, подкравшись, бросил ее с размаха в трубу паровоза.
Ничего не подозревая, Полещук дал ход, но вдруг весь его паровоз окутался черным удушливым дымом. Ничего не видя в сумраке, задыхаясь, Полещук выскочил из будки.
Глоба, связав проволокой два кирпича, изловчившись, накинул их на рычаг гудка.
Окутанный дымом, паровоз заревел отчаянно, несмолкаемо.
Полещук, поняв, в чем дело, полез на паровоз, снял кирпичи с гудка, потом долго выгребал глину из паровозной трубы.
Окончив это, он полез в кабину. Глоба прокричал:
— Это я, чтоб ты не спал, джаз устроил!
Полещук повернулся к нему черным, закопченным лицом, из изъеденных дымом глаз текли слезы.
Глоба, встретившись с ним взглядом, вдруг опустил свои огромные плечи и сказал виновато и жалобно:
— Я же больше не буду. Извиняюсь.
От самого Краматорска Илья не отходил от окна вагона. Теплая пыль и копоть покрыли его лицо шершавым налетом. Пассажиры, страдая от зноя и пыли, просили его закрыть окно. Тогда он перебрался в тамбур.
И, глядя на мелькающую рыжую, сухую степь, на черные хребты терриконов, ему хотелось спрыгнуть на эту бегущую мимо землю и идти пешком напрямик.
Все эти пять лет Илья учился жадно, нетерпеливо. Часто забыв, что он на лекции, перебив профессора, восхищаясь и не доверяя, Илья требовал немедленно объяснить откровенную суть формулы, назначение ее жизненного содержания.
Профессор прощал ему это.
Он уважал юношу, видя в нем незаурядного математика. Илья ночами просиживал над интегральными уравнениями. И когда студенты удивлялись непонятному рвению, он отвечал, растерянно улыбаясь:
— Так ведь это интересно, все равно как в карты играть.