Крепыш в распахнутом полушубке здорово трудился - из распяленного рта валил пар. Он крякал, хрипел, скулил при каждом ударе. Очень жалобно скулил, словно ему было жаль лежачего.
Женский голос из темноты истерично выкрикнул:
- Сво-ло-очь! Что ж ты брата убиваешь! Милиция! Да кто-нибудь, - милицию, Господи!
От женского голоса стало совсем тошно. Брат - так выходило - убивал брата. Катя прижалась к дощатой стене какой-то будки. Надо было проскочить между будкой, притулившейся к стене типографии, и арыком. Но убитый - или живой еще? - съезжал под ударами прямо к арыку, туда, где стояла Катя. Теперь она ясно видела искаженное страданием, озверелое лицо стонущего при каждом ударе крепыша, и мотающуюся по асфальту, оскаленную в кровавой улыбке, маску убитого. В этом был ужас - они будто поменялись местами. Убитый - или еще живой? - был вроде удовлетворен происшедшим, - "допросился, сука!" - вспомнила Катя крик длинного… К ногам ее подкатилось что-то мягкое, круглое, словно живое существо искало у нее защиты. Шапка - не столько увидела, сколько поняла она в темноте.
Тут хлопнула дверца будки, и спокойный, хрипловатый голос произнес с растяжечкой:
- Не увлекайся, Жаба. Хорошего понемножку.
И сразу на соседней улице засвиристел милицейкий свисток, затарахтел мотоцикл.
Крепыш подобрался, вытянул шею, определяя ситуацию, потом легко метнулся вверх по переулку, перемахнул через турникет на остановке трамвая и сгинул в темноте.
В это мгновение Катю цепко схватили за руку и, приговаривая - "Ай-яй-яй, ужас какой, что делается!" - заволокли внутрь дощатой будки. Там с потолка на длинном шнуре свисала лысая лампочка слабого накала, но и в этом слабом свете Катя вдруг - по руке - узнала человека со спокойным, врастяжечку, голосом. Это был Семипалый, так его все называли, а вообще - Юрий Кондратьич, сын бабы Лены, хозяин второй половины дома. Будка, вероятно, была его часовой мастерской. Это же надо! - столько раз проходила Катя мимо будки на углу переулка, и не знала, что здесь Юрий Кондратьич работает. Впрочем, она и самого его почти не знала. Иногда кивала, если приходилось сталкиваться во дворе.
- Ай-яй-яй, звери какие, не люди! - повторял он между тем, быстро убирая что-то на столике. - Посидите, отдышитесь… А я вижу - девушка стоит, лица на ней нет. Небось всю драку видела, а? - он участливо повернулся к ней, вдруг узнал, запнулся на мгновение и - заулыбался:
- Да это же соседка моя! Ира? Люба?
- Катя… - пробормотала она с облегчением.
- Что ж ты здесь делала, Катя-Катюша? А? Стоит, бледная, - в стенку вжалась…
- Я домой шла…
Между тем доносились с улицы возбужденные голоса. Всхлипывала женщина, кто-то строгим голосом распоряжался. Взвыла сирена "скорой помощи".
- Да ты садись, Катюша, садись, - пододвигая ей шаткую скамейку, приговаривал Юрий Кондратьич - как-то здесь, вблизи, не получалось даже мысленно называть его кличкой. Была во всем его облике какая-то уважительная мужская стать. А еще - Катя остро это чувствовала - еще он излучал опасность.
Вдруг взял Катю за руку, на которой были застегнуты часики - гордость ее, недавняя покупка, - поднес к уху и вслушался.
- А часики-то барахлят! - подмигнул. Одним движением отстегнул и положил на стол. Надвинул на левый глаз перевернутый картонный стаканчик с линзой, вправленной в донце, подтянул на затылок резинку, охватывающую голову, и склонился над столом.
- Они хорошо ходят! - угрюмо возразила Катя. Тогда сидящий спиной к ней Юрий Кондратьич сказал негромкой жесткой скороговоркой:
- Вот что, Катя. Ни мне, ни вам милиция не нужна. Правда? Сейчас сюда зайдет милиционер. Так вы - клиентка, зашли часики починить. Мы с вами здесь уже полчаса сидим, шум слышали, но ничего не видали - выходить побоялись.
Он обернулся. Жутковато плавал мохнатой медузой глаз его в линзе картонного стаканчика.
- Ведь мы с вами не вояки, правда? Вы - девушка, существо робкое. Я - инвалид, - он приподнял левую, перебинтованную ладонь с двумя уцелевшими пальцами, большим и указательным. Рука была похожа на клешню.
Кате стало зябко, все перемешалось: длинный тип, бегущий на нее в яром азарте, кровавый оскал избиваемого, "допросился, сука!" - и вот это, спокойное - "Жаба, не увлекайся!"… Неуютно было под линзовым глазом морского чудовища, и она вдруг поняла со всей ясностью, что уж ей-то и в самом деле милиция вовсе не нужна.
- Часы только не попортьте, - сказала она хмуро. Семипалый расхохотался.
Дня через два, вечером, накануне ноябрьских праздников Юрий Кондратьич вдруг появился у бабы Лены. На Катиной памяти это было впервые.
Она сидела у себя за занавеской, штопала чулок и слушала повизгивание и поскуливание, а время от времени - шлепки и яростное пыхтение, - Колян и Толян делали уроки. Когда приготовление уроков принимало слишком уж безобразные формы, бабка Лена вскрикивала грозно: "А ну! Вот счас мать зайдет!" - но стоило бабке на минуту выйти из комнаты, внуки принимались яростно материться шепотом - думая, что Катя не слышит.
В такой-то момент дверь бесшумно распахнулась, и уже знакомый, врастяжечку, голос произнес ласково:
- Ай, красота! Что умолкли, птенчики? Валяйте дальше, пока бабка во дворе.
Вслед за этим последовали два звонких сухих шлепка, вытье племянников и грохот падающих стульев. Это Толян и Колян разлетелись по углам от двух полновесных затрещин. Катя испуганно выглянула из-за занавески.