У входа в консерваторию тоже слоняются нищие. Они очень надоедливые, хотя не все, - вот на Пушкинской, между домами 39 и 41, всегда сидит инвалид, играет на камышовой дудке одну и ту же бесконечную мелодию - однообразную, очень грустную. Никогда ничего не просит, костыли рядом лежат, на земле. Люди проходят и что-то дают. Но Катя?! - Нет, нет! Тем более никогда ничего она не даст Примусу - чокнутому бородатому деду с палкой. Примус, тот, наоборот, никогда не сидит на месте. Его можно увидеть где угодно - на Шейхантауре Катя тоже встречала его не раз, а однажды видела, как он с проклятьями гонялся за пацанами, которые дразнили его: "Примус, Примус, горелая жопа!", и бросался на них как дикий, чуть Кате не досталось палкой…
Вот кого надо опасаться - это беспризорников. Они воруют карточки, и нет ничего страшнее на свете, чем карточки потерять. Недавно Катя видела женщину, у которой беспризорники вытащили карточки на месяц. А месяц ведь только начался! Та сидела на крыльце булочной и выла, как бешеная собака, и кусала свои руки с такой силой, что по ним уже и кровь лилась. Люди толпились вокруг, жалели, конечно, но чем тут поможешь?… Не будь растяпой…
Нет, все-таки хорошо в Ташкенте, вот уже скоро весна, значит, тепло придет, и - солнце будет все лето! Все лето будет солнце…
… И долго еще Катя жила с ощущением подаренной жизни, долго; пока на авиационном заводе, где работал Саша, не взорвался паровой котел. Люди всякое говорили, кто-то утверждал, что не сработал изношенный предохранительный клапан. Но больше было таких, кто горел ненавистью к расплодившимся врагам народа; всплыло ходкое в те годы слово "диверсия", делу был дан соответствующий ход, всех, кто в ту ночь дежурил на заводе, и Сашу в том числе, судили, и припаяли большой срок. Но Саша до тех мест, где выпало срок отбывать, не доехал, он умер по дороге от сердечного приступа. Так Кате сказали в окошке, а идти добиваться правды она боялась. Да и куда идти?
В тот год она заканчивала ФЗУ по специальности "швея-мотористка", жила в общежитии и уже не верила в подаренную жизнь, а понимала, что нужно отчаянно драться и много вытерпеть за этот подарок.
- Ну что, Саша, - строго прошептала она колючими сухими губами, - не поедем уже на острова на лодке кататься…
Сделала на руке наколку "Саша" - синей тушью и, чтобы перебить в себе щенячий скулеж тоски, больно укусила свой кулак.
В этот же вечер Катя побила соседку по комнате, шуструю компанейскую хохлушку, - за то, что та потешалась над ее шепелявостью.
"… - Тебе когда-нибудь снится военный Ташкент, мам?
- Так, иногда… если голодная на ночь лягу… А ты к чему спрашиваешь, я для тебя тоже - "голос в романе"?
- Почему бы и нет. Ты ведь не чужая этому городу…
- Знаешь, что снится? Наша студенческая столовка возле Воскресенского базара… как я мухлюю там с талонами!
- Как это - мухлюешь?
- А так, на них на каждом стояла дата, проставленная карандашом. Надо было стереть ее резинкой и встать в другое окошко.
- Тогда можно было взять вторую порцию? А чем кормили?
- Да там только одно блюдо и было в меню: затируха. Не суп и не каша… а жидкая бурда на муке… Ты должен был являться со своей миской и своей ложкой, тебе наливали порцию… Причем к этой столовке прикреплены были и студенты, и профессорский состав. У меня однажды случай смешной произошел… Я случайно поменялась портфелями (они одинаковые были, клеенчатые) со знаменитым московским профессором по фамилии Хайтун, он читал у нас курс истории древних веков по собственному учебнику. Сам Хайтун был страшно уродлив, но необыкновенно остроумен. Помню, впервые войдя в аудиторию, сказал: заниматься будем по моему учебнику с моим портретом - и поднял его над головой: на обложке был нарисован неандерталец. Так вот, я, понимаешь, сидела за первым столом, чтобы не заснуть после заводского дежурства. Наши портфели лежали рядом. Прозвенел звонок, он схватил мой и пошел. Я вспомнила - что там у меня в портфеле… чуть со стыда не умерла… Догоняю его в коридоре, говорю: "Профессор, вы по ошибке взяли мой портфель!" Он ахнул, мы обменялись своими клеенчатыми кошелками… и я, осмелев, говорю: "Мне ужасно стыдно: если б вы его открыли, то обнаружили бы только миску и ложку для "затирухи"! Он расхохотался, и в ответ мне: "Дитя мое, если бы вы открыли мой, то увидели бы то же самое"…
Они, бедные, голодали пуще нашего. Особенно зимами. А я тебе рассказывала, какие страшные зимы на войну выпали? Университет не отапливался… Боже, в каких обмотках и тряпье они ходили, наши профессора! Была преподавательница одноногая, она курила, ее мальчики наши угощали "Беломором"… - так одна из дур на курсе, с обмороженными ногами, как-то сказала ей: "Вам хорошо, у вас только одна нога!"… И еще преподавательница Московского университета - Кирова, Кира Эммануиловна - вот надо же, помню! - жутко была одета… Она эвакуировалась в одночасье, - понимаешь, времени не было собраться. Так и ходила - в митенках разного цвета, чулки и носки разные… Но! Входила в аудиторию и начинала лекцию с того слова, которым закончила предыдущую!… Бедняги, они совсем доходили… Не могли же они, как мы, подрабатывать… Вот я - отлично жила!