В одной из юрт лежал связанный человек, как показалось мне сначала — монгол.
— Оттуда! — Гуржап указал на горы.
Через несколько дней мы выяснили личность задержанного. Это был отъявленный диверсант, принесший много вреда молодой Монгольской Республике, японец Маэяма Кендзо.
Когда командующий услышал это имя, он задумался, затем сказал капитану Коржу:
— А ведь мне известно это имя.
— Откуда, товарищ командующий?
— Из очень далекого прошлого.
Он пошел взглянуть на Маэяму, Японец лежал в землянке на нарах.
— Маэяма Кендзо? — спросил командующий, разглядывая темное неприветливое лицо. — Я знаю вас по письмам одного из моих старых знакомых. Вы — с давних пор враг новой жизни. Кацуми, Ханако… Не напомнят ли вам что-либо эти имена? Давно это было, давно… Сорок лет назад.
Японец приподнялся. Глубокое изумление отразилось на его лице.
— Товарищ командующий! — воскликнул я. — Вы говорите так, что у меня возникает предположение… но это невозможно!
— Вы полагаете, что я не мог быть участником тех далеких событий?
Он прищурился, усмехнулся, а я подумал, что моложавый командующий в самом деле прошел больший жизненный путь, чем то казалось с первого взгляда.
Впрочем, история с Маэямой скоро забылась, Начали ходить упорные слухи о том, что военные действия не откроются, но что армия будет стоять здесь долго. Слухи подтверждались: в подразделениях принялись сооружать вместительные уютные землянки, строили бригадные и дивизионные клубы, интенданты заботились о крепких и обширных складских помещениях. Мои Друг капитан Корж, с которым мы сделали немало походов, сказал мне:
— Сначала в этих степях я чувствовал себя неплохо… А теперь все раны болят. То ли жара на меня действует, то ли для моего сердца слишком высокие здесь плоскогорья… Словом, дела мои неважнец.
— Но ведь ты еще вчера чувствовал себя хорошо?!
— Вчера было не до болезней. Мы, уссурийцы, — ближайшие соседи японцев… Русско-японская война, потом интервенция, потом постоянные нарушения наших границ. Хасан, Халхин-гол… Из года в год, изо дня в день! У меня, как и у всех, была надежда, что советский народ скажет наконец свое веское слово… А теперь, понимаешь ли…
Я отлично понимал его. Когда человеку скучно, когда угасают его надежды, он может заболеть любой болезнью.
Через несколько дней я узнал, что раны и недуги капитана настолько дали себя знать, что его отправили в госпиталь на комиссию.
На комиссию Корж поехал рано утром. Народу там набралось много.
— Пока шла война, никто не признавался в своих болезнях, — говорила майор медицинской службы Лидия Евдокимовна. — Это относится и к вам, капитан. Вам надо по-настоящему лечиться. Если б вы не упрямились, я вас давно демобилизовала бы.
— Вы уж тут наговорите всякого, Лидия Евдокимовна! — с опасением сказал Корж.
Он прошел положенные испытания и узнал заключение комиссии. Его отправляли в тыл лечиться в стационаре, а потом пожалуйста — полугодовой отпуск…
Он позвонил мне по телефону, просил навестить его и сказал с грустью:
— Вот не думал не гадал — восемь месяцев баклуши бить!
Я отправился к Коржу. Когда я выехал, солнце было высоко, а небо чисто, только на северо-западе темнела тонкая и как будто безобидная полоса. Машина прошла по узкой дороге между солончаками, поднялась на косогор и помчалась по черной степной колее.
Старшина, водитель «виллиса», всегда во время поездок любил вспоминать что-нибудь из недавнего прошлого. Сейчас он вспомнил, как брали мы Будапешт, как выбивали фашистов из Вены.
За разговором мы не заметили, как безобидная полоса на северо-западе превратилась в тучу. Через час она догнала «виллис» и обрушилась на нас дождем.
Это был невообразимый удар горячей воды. Дождь бил по степи, как по железной крыше. Ничего не было видно. Я ослеп от потоков, хлеставших по глазам, оглох от гула. Старшина клял себя за легкомыслие: он не захватил с собой брезентового тента.
Так продолжалось двадцать минут, И вот снова молодое солнце. Степь сверкала. Однако ливень оказался истинным бедствием для мышей: потоки, воды залили норы, и мыши утонули.
Мы были мокры, хотелось обсушиться, но где и как?
Тут я приметил из-за увала белый конус юрты и над ним струйку дыма. Мы поднялись на увал. На склоне его, над лощиной, расположилась странствующая кооперативная лавка, которой заведовала Должод, сестра охотника Гуржапа.
В юрте было много народу: кто приехал за товарами, кто укрылся от дождя.