Они встретились взглядами, и Катя прочла не победу в глазах врага, а страх, животный страх.
И опять ей стало легко и просто, и она поняла, что «они» на краю гибели и чувствуют это всем своим существом.
Во время перерыва кормили обедом.
— Для вас будет обед из двух блюд, — торжественно объявил конвойный офицер.
Кате, после того как она заставила полицеймейстера взглянуть на себя, было весело, и она спросила, не как подсудимая, а как девушка, молодого офицера:
— Из каких же двух блюд, господин офицер?
И офицер поддался ее голосу, свету ее глаз и неожиданно для себя щелкнул шпорами:
— Мясной бульон и на второе котлеты!
После перерыва защитник продолжал бороться за Катину жизнь. Он усомнился в правомочиях суда. В состав его входят те офицеры, которые участвовали в расстреле демонстрации. Ясно, что они заинтересованы в том, чтобы доказать виновность подсудимой, Их следует удалить из состава суда, а суд отложить.
Суд уходит совещаться. Через минуту возвращается:
— Заседание суда продолжается!
И так, по разным поводам, несколько раз.
Катя думала: зачем откладывать суд? Разве новые судьи будут более человечными? Не посмеют они быть человечными. Пусть уж сегодня.
От последнего слова Катя и Епифанов отказались. В зале, кроме судей, никого, караул сменяется каждые две минуты: только успеет солдат пройти через зал и встать, как караульный начальник подает знак и тот отправляется назад. Боятся, чтоб не набрались крамолы! Перед кем же говорить? Перед этими офицерами, которые вчера расстреливали мирных людей?
Прокурор ораторствовал долго. С эффектными жестами в сторону подсудимых, царского портрета, судей, улицы, которая, должно быть, знаменовала Россию. Для подсудимых только один вид наказания — смертная казнь!
Громко сказаны слова, которые столько времени жили в Катином сознании: смертная казнь!
Суд удалился на совещание и вернулся — через минуту.
— К смертной казни… Через повешение! Уведите подсудимых.
Сани мчатся по городу. Казаки скачут вокруг саней и вдоль тротуаров. Улицы пусты: городовые и дворники разогнали всех.
Вот любопытные прижимаются лицами к окнам, вон юноша вышел из лавки, и сейчас же к нему бросился городовой… У каждых ворот, у каждой двери городовой.
Боятся… страх, страх!..
А Катя не боялась.
Она не боялась умереть. В эти дни, когда лучшие люди народа напрягали все силы в борьбе с врагом, она не боялась умереть, потому что она умирала в бою, а высшего счастья, чем умереть за правое дело, в сущности, нет.
Пристав проводил ее до камеры, даже в камеру зашел:
— Всё убивать нас хотите, а у нас детки… У полицеймейстера трое, а вы его хотели из револьвера…
— Уйдите, — сказала брезгливо Катя. — Вы убиваете не только отцов, но и деток. Видели вы, кто расстрелян на площади?
Пристав исчез.
Осталось жить всего несколько дней!
Надо провести их так, чтобы они были светлы, радостны, праздничны. Ни за что не умрет она в тоске. Этого они не добьются!
Вечером, когда она лежала на постели, день за днем вспоминая свое детство, тишину тюрьмы нарушил мужской голос. Она никогда не слышала этой песни, но и слова и мелодия сразу захватили ее. Мужской голос пел:
Что это за песня, грустная, томительная, возмущающая всю душу:
Гаолян, сопки, война…
— Что это за песня, Епифанов? — простучала она.
— «На сопках Маньчжурии». Сейчас вся Россия ее поет…
Она не заметила, как прошел день, второй, третий. Она думала о себе, России в прошлом и России в будущем, о всем человечестве, о вселенной.
Имеет ли какое-нибудь значение для вселенной нравственный мир, существующий в человеке? Пришла к выводу, что нравственный мир — это великое, это не нечто выдуманное человеком для удобства жизни, это особый и самый тончайший элемент мира, сила, венчающая жизнь.
Снова и снова вспоминалась природа, и все больше дальневосточная: Владивосток с его лазурными заливами, зелеными сопками, зорями, удивительными по своему нежному и буйному сиянию, Амур, Маньчжурия… Сопки Маньчжурии!.. Армия, война… И эта песня о печальной войне…