14
Утром Цацырин и Маша получили тревожное известие: Катя и Епифанов арестованы, подвода с оружием досталась жандармам. Судили. Обоих к смертной казни. Смертная казнь Кате заменена пожизненной каторгой. Епифанов повешен.
О казни Епифанова передавали следующую подробность. Долго не могли найти палача, и после суда Епифанов прожил еще две недели, Был у него в тюрьме дружок, уголовник Павка Грузин, которого Епифанов однажды вырвал из рук полиции. Грузина тоже присудили к смертной казни, однако предложили помиловать, если он станет палачом.
Согласился. Первого, кого ему пришлось вешать, был друг его и спаситель Епифанов.
Ноябрьским утром Павка повесил его.
15
Проминский приехал в Петербург. В дороге он был в отвратительном настроении. На станциях офицеру лучше было не показываться. Поезд двигался мерзко: больше стоял, чем двигался. И когда поезд стоял, гражданские пассажиры весело тараторили с торговками, с железнодорожниками, куда-то уходили, о чем-то совещались, и все сторонились офицера Проминского.
В Петербурге он сразу отправился к дяде.
— Вот, братец ты мой, таковы дела, — сказал Ваулин после того, как они поговорили о забастовках, баррикадах и волнениях среди солдат.
— В Маньчжурии сейчас холодно или тепло? — спросила Мария Аристарховна, стараясь увести разговор в сторону от политики.
— Холоднее, чем здесь, тетушка.
— Но ведь там теплое море!
— В Порт-Артуре тепло, а в Северной Маньчжурии морозы в двадцать градусов.
— В общем, если б не социалисты, Россию вскоре можно было бы поздравить с реформами, — задумчиво сказал Ваулин и вдруг пригласил: — Пройдем ко мне, в нижний кабинет.
Когда в кабинете уселись в кресла, Ваулин сказал:
— Есть кое-что неприятное касательно тебя, дорогой. Один доброхот прислал мне номера японской газетки. В ней напечатаны воспоминания некоего Маэямы. С удовольствием вспоминает он тебя, штабс-капитана Проминского, ибо ты отлично, оказывается, о всем осведомлял японскую разведку. Приложен перевод этих воспоминаний… Так вот-с какое дело…
Он, прищурившись, смотрел на побледневшего до синевы племянника.
— Не понимаю ни тебя, ни его… Тебя, русского дворянина, а его… черт его знает, зачем он все это напечатал? Из ненависти к нам, что ли, желая показать, что стоит дворянин русского императора? Вполне возможно… Кроме того, все они недовольны условиями мирного договора, рвут, мечут и грызут друг друга. Этот Маэяма критикует, например, японский штаб за то, что плохо использовал данные куропаткинской экспозиции к отступлению, переданные тобой япошкам во время мукденского сражения. По его мнению, можно было уничтожить всю русскую армию, а Ойяма не сумел… Но это всё соображения другого порядка… А по существу, черт знает что такое… Даже имени не могу придумать.
— И не надо, — вяло сказал Проминский. — Я и сам не знаю, как все это получилось. Само собой как-то вышло… С деньгами у меня было туго. А что касается понятий «родина», «предательство» — оставим их, дядя, для наших солдатиков.
Ваулин поморщился.
— Не знаю, не знаю. Не берусь тебя судить. Но чем скорее ты уедешь из Питера, тем будет лучше. И думаю — за границу.
…Дома у дяди неприятно было жить эти несколько дней до отъезда. Дядя, несмотря на всю широту своих взглядов, не мог скрыть чувства брезгливости к племяннику. Проминский бродил по городу, навещал знакомых, навестил и Женю Андрушкевич.
Женя Андрушкевич при виде гостя сделала большие глаза, красные губы ее вывернулись, она сказала немножко в нос:
— Боже мой!
— Разве не ожидали?
В Жениной комнате сидел в форменном сюртуке причесанный на пробор Тырышкин. Длинное лицо его показалось Проминскому длиннее и желтее, чем раньше. Он долго тряс руку герою, вернувшемуся невредимым с маньчжурских полей, и произносил слова, которые должны были знаменовать неожиданную радость, самую сладкую из всех радостей.
— Как я рада… — повторяла Женя. — Григорий Моисеевич, представьте себе — Александр Александрович вернулся!
Посмотрела в трельяж, поправила прическу, руками обняла колено. Проминский прошелся по комнате. Комната была та же, но его портрет, стоявший некогда на полочке над тахтой, висел теперь возле печки, На полочке красовался бюстик — по-видимому, Сократа.
— Сейчас будем обедать, — торопливо объявила Женя. — Представьте себе. Григорий Моисеевич, он вернулся!
— Необычайно, — пробасил Тырышкин.
Адвокат Андрушкевич обедал сегодня дома.