— Вы жалки и зависимы, сыны великой и славной России! Вы превратились в пасынков! А почему? Потому что нет нашей России! Её отняли у нас коммунисты и жиды. Помните листовку незабвенного адмирала Колчака?.. — Родзаевский отпил из стакана воды и оглянул единомышленников. — Помните его слова? Исчезла железная мощь великой страны, померкла её гордая слава. Так считал, и правильно считал, наш покойный адмирал! И последним между последними, жалким, презренным бездомным стал державный народ. На троне Великого Петра сидел подьячий Ленин, фельдмаршальский жезл старика Суворова был в руках Лейбы Бронштейна-Троцкого. Теперь державу тиранит инородец с Кавказа! Разве терпимо всё это для русского сердца? Что же, мириться с этим, русские соколы? Сидеть сложа руки и ждать погоды?..
«Совдепы облапошили меня — то святая правда», — соглашался мысленно Платон Артамонович, пристроившись тогда в заднем ряду слушателей. Стать на сторону Родзаевского он опасался. Он хорошо знал: «вождь» русских фашистов в Харбине — обыкновенный мелкий жулик и пройдоха. А каждый вор, как учили Скопцева с детства, — посягатель на чужую собственность. Разбойники не раз грабили торговца Артамона Скопцева. Молодой Платон однажды едва унёс ноги — бандиты напали на обоз с товаром.
— Мы должны помочь местным властям бороться с красными заговорщиками. Большевистская смута, как чума, перекинулась из России в Китай! — распалялся Родзаевский на трибуне.
Ушёл тогда Скопцев из клуба фашистов равнодушным к призывам «вождя». Со временем Платон Артамонович похвалил себя за предусмотрительность. Родзаевский набрал-таки добровольцев из «Российского фашистского союза». Началась заварушка между Советами и японцами. За пограничную речку Тумень-Ула, в районе Пулемётной Горки, бросили добровольцев. К концу августа 1938 года от них осталась горстка! Вахмистр Егор Усов позарился тогда на лёгкий прибыток — лёг в маньчжурскую землю без отпевания. Кто уцелел в боях, попал в герои, а не вернувшиеся были причислены к лику святых. А год назад Родзаевский с Шепуновым вкупе опять кликнули охотников. Нашлись отчаянные головы. Сунулись на острова Березовский да Константиновский, что в русле Амура, наглотались пуль: вся удача!
Скопцев с жгучим интересом обошёл места, где отмечались имена убиенных. На памятнике-кресте на Покровском кладбище, на братской могиле русских — и в помине нет имен добровольцев Родзаевского. Наведался в Иверский храм на Офицерской улице. Церковь построена на средства чинов Заамурского военного округа пограничной стражи. На его колоннах высечены имена погибших воинов за Отечество. Не обнаружил Скопцев новых записей, свидетельствующих об увековечении памяти ратников Родзаевского. Рядом с памятником-крестом на Покровском кладбище Платон Артамонович на надгробье чьём-то прочитал:
Сотник Ягупкин — тщедушный брюнет с тонкими поджатыми губами и колючими глазами, лет за пятьдесят — сидел перед столом на краю стула. На другой стороне, в полукресле, в углу комнаты — улыбчивый капитан японской разведслужбы Корэхито Тачибана. Жёсткая щётка усиков над блеклой губой, едва прикрывающей выпяченные вперёд зубы офицера, воинственно ершилась.
Ягупкин из-под узенького лба строго глядел на японца в мундире. По-кошачьи мерцающие глаза помаргивали, словно в них попала соринка. Жилистой рукой сотник поглаживал свои острые коленки. Галифе с тёмно-коричневыми леями плотно облегали его тощие бёдра.
Накануне сотник побывал у своего шефа — полковника Шепунова. В притемнённой комнате стоял запах терпкого вина. Борис Николаевич, развалясь, полулежал на диване, покрытом дерматином. Френч английского сукна распахнут. Хромовые сапоги с голенищами выше колен были начищены до зеркального блеска. Он был изрядно подшофе. На пухлых щеках синели склеротические прожилки. Широкое лицо, нос картошкой — в румянце.
— Вы, голубчик, докладывали месяц назад о переброске в красную Россию агента. Есть результат? — Голос у полковника бархатистый, глубокий, таящий угрозу.
— Никак нет, ваше высокородие! Выясняю причину задержки…
— Пренеприятно, сотник! Сведения, которыми располагает штаб атамана о большевиках, сильно устарели. Не так ли, голубчик?
Полковник перешёл к маленькому столу у окна. Застегнул френч. Поправил клапаны накладных карманов на груди, ладонями легонько провёл по волнистым волосам, явно плоенных у цирюльника.