— Учитывая наш менталитет, то попытался бы ударить после Пасхи, двадцать седьмого апреля — ответил Чумаков, чем вызвал у Зайончковского смех.
— Ну, право это не серьезно, Гавриил Романович. Я ещё понимаю начать наступление, приуроченное к какой-то дате, дабы получить благодарность от начальства. Но атаковать позиции, в надежде, что на Пасху вся наша армия перепьется, это извините несусветная глупость.
— Не такая уж это глупость, если ударить именно по тому месту, где произошло особо обильное христосование. Представьте себе, оборона прорвана на небольшом участке, и противник спокойно вышел в наш тыл. А если учитывать, что глубокого тыла у нас нет, я не завидую тому положению, в котором мы окажемся в этой ситуации. Паника — очень скверная штука, способная в одночасье превратить солдат, в плохо организованную толпу. Недавно прошедшая война явила немало подобных трагических примеров.
— Хотя я не особенно верю в возможность возникновения подобного варианта, но приказ об усилении дисциплины на период Пасхи не помешает.
— Я бы сократил и упростил проведения празднования Пасхи на передовой — продолжал упрямо гнуть свою линию полковник Чумаков.
— Хорошо, составьте такой приказ, Гавриил Романович. Как говориться, кашу маслом не испортишь, — генерал подошел к висевшей на стене карте Харбина. — Значит, основную цель врага мы выяснили, отряд Шаповалова. Думаю, нам стоит подыграть китайцам. Следует распространить слух, что при взрыве на станции уничтожено не 60, а все 200 тонн горючего, отчего наши запасы горючего на исходе. Это должно придать смелости Чжан Сюэляну к проведению наступления, он двинет против нас все свои силы и натолкнется на наш огневой кулак. Самое удобное место для проведения наступления пехоты, у старой мельницы. Если все сойдется как надо, на новый штурм у нашего дорогого визави просто не будет сил.
— Не стоит недооценивать китайцев. Они могут просто не поверить слухам о нашем катастрофичном положении с бензином, — высказал озабоченность Чумаков.
— Так надо сделать так, чтобы поверили и это подтвердили все их здешние информаторы. У вас есть предложения?
— Для этого следует провести конфискацию бензина у всех владельцев частных автомобилей и фирм, занимающихся извозом. Это должно убедить китайцев в плачевном состоянии наших броневиков.
— Отличная идея! — обрадовался Зайончковский. — Как это нам будет лучше довести до сведения горожан; специальным обращением за помощью или приказом?
— Думаю лучше приказом. Обращение уж слишком откровенное признание своего бедственного положения. Это может насторожить противника, а приказ мы сопроводим слухами, специально распространенными нашими людьми.
Генерал, что-то хотел добавить, но тревожная трель телефонного звонка прервала его разговор с Чумаковым.
— Да! — недовольно бросил Зайончковский в трубку аппарата.
— Извините, Андрей Медардович, но к вам на прием настойчиво просится шифровальщик Серегин, — торопливо доложил из приемной адъютант.
— С каких это пор шифровальщики ломятся в кабинет к командующему во время совещания!? — начальственным тоном рыкнул в трубку генерал и, не дождавшись ответа, приказал адъютанту, — пусть войдет, надеюсь, это действительно важно, иначе он крупно пожалеет.
Вскоре дверь отворилась, и в комнату осторожно протиснулся молоденький подпоручик с листком бумаги в руке.
— Молния! Андрей Медардович, молния! Как вы сами и приказывали, немедленно доложить, — боязливо доложил Серегин генералу, выставив перед собой бумагу подобно щиту.
— Молния!? — удивился Зайончковский. Холодеющими от волнения пальцами он, выхватив у подпоручика бумагу, и принялся читать строчки сообщения, аккуратно написанные каллиграфическим почерком. Прошло несколько долгих секунд, прежде чем генерал оторвал встревоженный взгляд от документа и скупо бросил шифровальщику: — Можете идти!
Дождавшись, когда за Серегиным закроется дверь, Медардович легкой походкой подошел к висевшей на стене карте и произнес:
— Боюсь, Гавриил Романович, нам придется изменить наши планы и изменить довольно серьезно.
Контрразведчики Харбина с блеском реализовали идею полковника Чумакова. Явившись к владельцам такси и частных автомашин, они предъявляли приказ генерала Зайончковского о конфискации имеющихся у хозяев запасов бензина. При этом завязывалась оживленная беседа, в которой офицеры либо доверительно сообщали, либо намекали о бедственном положении бронеотряда Шаповалова.
Для соблюдения достоверности, всем владельцам конфискованного бензина выдавались обязательства вернуть горючие после окончания боевых действий. После чего горючее доставлялось на тщательно охраняемый солдатами топливный склад.
Все это моментально наводнило Харбин мощной волной слухов. Количество тонн бензина взорвавшегося на железнодорожной станции в устах местных всезнаек и правдолюбцев росло с геометрической прогрессией. С такой же прогрессией по данным людской молвы падали запасы топлива генерала Зайончковского. Договаривались до того, что у бронеотряда Шаповалова топлива хватало только на один проезд от места своей дислокации до передовой, и всё.
В подобной лавине сплетен и разговоров любому шпиону было невозможно узнать истинное положение дел и, потому, сообщения для господина Мо от его информаторов грешили сильной расплывчатостью и недостоверностью.
Попытка выяснить истинное положение дел у военных также не увенчалась успехом, из-за режима чрезвычайной секретности введенного лично командующим. Дело доходило до того, что сами дивизионщики не знали, сколько они имеют в своем распоряжении топлива за исключением заполненных баков своих броневиков и танков.
Все разговоры со штатскими относительно запасов топлива были приравнены к потенциальному шпионажу, со всеми вытекающими последствиями. Судьба капитана Черногузова была прекрасным дополнением к генеральскому приказу.
Руководимая штабс-капитаном Рокоссовским комиссия полностью восстановила картину совершенной на станции диверсии. Подрыв эшелона, совершил хунхуз, переодетый нищим попрошайкой. Он дважды пытался пройти через караулы на территорию охраняемой станции под видом сбора подаяний, и всякий раз его прогоняли прочь от ворот.
Диверсанту повезло в третий раз, когда на воротах стоял наряд под командованием прапорщика Сизикова. Молодой человек, привлеченный в ряды армии по крайней необходимости, позволил мнимому нищему пройти на станцию для сбора угля выброшенного из паровозной топки. Этим промыслом, в Харбине пробавлялись многие нищие, и униженная просьба одетого в лохмотья босого человека, тронула сердце начальника караула. Солдаты хотели проверить его торбу с тряпками, но прапорщик махнул рукой, и хунхуза пропустили.
Все караульные уставы пишутся кровью. Такова горькая правда любой войны, будь она большой или малой. Теперь, к ранее пролитой крови прибавилась кровь самого Сизикова и его солдат.
Когда Рокоссовский доложил генералу о результатах своего расследования, тот без всякого колебания приказал отдать под суд капитана Черногузова. Он состоялся утром следующего дня и оказался чрезвычайно строг к провинившемуся офицеру. За преступные действия, приведшие к утрате столь важного для обороны топлива, Черногузов был приговорен судом к расстрелу. Зайончковский тут же утвердил это решение, приказав зачитать его по всем частям и соединениям гарнизона.
Приказ командующего был немедленно исполнен, но текст решения военно-полевого суда зачитанного военнослужащим, несколько отличался от того, что подписал Андрей Медардович. Утверждая решения суда, генерал сделал маленькую, но весьма существенную приписку: «исполнение решения суда отложить до окончания боевых действий». Эти несколько строк давали возможность Черногузову подать апелляцию для пересмотра своего дела в мирное время и вместе с тем заставляли болтунов в погонах хорошенько подумать, прежде чем начать вести приватную беседу среди штатских.