Кушанья, стоявшие на столе в его комнате, дали ему понять, что хозяева дома не желали, чтобы он сходил вниз, так как этот день селениты проводили в уединении, посте и молитве.
Только когда солнце село, разряженные жители длинной вереницей потянулись в храм для жертвоприношение.
Ардеа, который провел весь день, строя на будущее планы, один невозможнее другого, все время думая об Амаре и горя желанием ее видеть, поспешил присоединиться к толпе и вместе с нею вошел в храм.
Храм был полон молящихся, и неслись священные гимны, а у ног богини лежала груда цветов.
В качестве верховной жрицы, Амара не отходила от жертвенника, принимала приношения и произносила слова благословение. Она была бледна; по временам она опускалась на колени и, поднимая руки кверху, погружалась в немую молитву.
Один из сыновей Рахатоона, заметив князя, тотчас же подошел к нему. По приказанию отца он отвел его в особую нишу, откуда Ардеа мог лучше видеть предстоящую церемонию.
Когда был пропет последний гимн, то большая часть молящихся оставила храм. Амара скрылась в соседнем гроте, а несколько молодых жриц унесли часть цветов, привели в порядок жертвенник, и зажгли большие розовые свечи в громадных металлических шандалах.
Когда снова послышались пение и музыка, остававшиеся в храме раздвинулись по обе стороны, образовав широкий проход посредине для свадебного шествие.
В ту же минуту из соседнего грота вышли Амара с отцом. Рахатоон был весь в красном. На голове его сверкал широкий золотой обруч, украшенный лунным диском.
Верховная жрица была в длинной, белой и блестящей тунике из ткани Сама. Длинное и прозрачное покрывало из той же материи было прикреплено к распущенным волосам диадемой из шести ярко блестящих звезд, над которыми красовался серп луны из какого-то голубоватого прозрачного вещества.
Отец с дочерью стали на ступенях жертвенника, и Амара развела огонь а затем поднесла к губам маленький золотой рог, висевший у пояса. Раздался звонкий, протяжный звук, и тотчас же из глубины грота вышли дети, одетые в белые и розовые одежды, с кубками в руках. За ними, держась за руки, попарно шли брачущиеся. Пары, по очереди, преклоняли колени перед жертвенником, а Рахатоон с Амарой накрывали им головы четырехугольными кусками красной ткани и в три приема накладывали по семи легких, словно из пакли, шариков, которые сами собою вспыхивали и, пылая, поднимались на воздух.
— Богине приятен союз жениха и невесты! — громким голосом каждый раз возглашал Рахатоон.
Он убирал красную материю, а Амара подавала новобрачным кубок, который они должны были разделить вдвоем. Поклонившись главе народа и верховной жрице, новобрачные отходили к родным и друзьям, которые горячо их поздравляли.
Когда таким образом были соединены все брачущиеся, причем союзы всех оказались приятными богине, приблизилось шествие новорожденных.
Амара брала детей из рук принесших их родителей и трижды погружала в большой бассейн, наполненный водой из потока. Рахатоон же трижды возглашал имя новорожденного, которое тотчас вносилось в большой список.
По окончании этих церемоний глава народа, верховная жрица и все присутствующие преклонили колени и воздали хвалу богине.
Амаре оставалось исполнить последний, предписанный ритуалом обряд, а именно — зажечь еще раз великую благодарственную жертву богине, и в ту минуту как она поднесла огонь к смолистым растениям, обильно политым ароматным маслом, со статуей богини произошло что то необычайное.
Прозрачное тело ее вдруг потемнело, глаза точно ожили и гневно взглянули на собравшихся. Потом державшая лампаду рука опустилась, и лампада погасла, а с нею вместе потух с зловещим треском и огонь на жертвеннике.
В храме настала мертвая тишина. Ужас читался на лицах присутствовавших, и глаза всех были устремлены на Амару, упавшую без чувств к подножию жертвенника.
— Это ужасное предзнаменование сулит смерть верховной жрицы, или какое либо другое страшное несчастье, готовое обрушиться на нее, — пробормотал какой-то мужчина, стоявший с женой подле ниши, где находился Ардеа.
Князь дрожал, как в лихорадке, но не смел оставить своего убежища.
Рахатоон первый пришел в себя. Хотя бледный и расстроенный, он распорядился вынести Амару, все еще не приходившую в сознание, а потом, обернувшись к взволнованной толпе, наполнявшей храм, сказал:
— Друзья и братья! Помолитесь вместе со мной! Может быть, наши молитвы отвратят бедствие, грозящее моей дочери, — и с этими словами он преклонил колена.