На облысевшем выгоне небольшого хуторка топырил обломанные крылья ветряк. Кто знает, сколько простоял этот ветряк и сколько путей скрестилось около него. В ночь с 22 на 23 августа мимо этого ветряка прошел на свои позиции поредевший батальон Виктора Казанцева. Шли усталые, потные. В пересохшем ручье за ветряком стояли полковые минометы, чуть дальше — несколько танков. Похожие на жуков, чумазые танкисты ползали по машинам, звенели железом.
У старой сурчины на куске брезента человек пять с хрустом разрезали сочный арбуз.
— За компанию, царица полей! — игривый ломкий басок от брезента.
— От чужого хлеба-соли пузо болит! — устало отозвались из раздерганной колонны.
Батальон перебрался через ручей, прошел еще метров восемьсот и стал окапываться.
— Отрывайте сначала одиночные окопы, потом уже по возможности соединять их будете, — приказал Казанцев командирам рот, потоптался, будто вспоминая что, растворился в сухих пыльных сумерках.
Лопаты скребли до полуночи. Кто вырыл свое, засыпал тут же в окопе или вылезал на свежий ветерок наверх. Сержант Шестопалов не спал в эту ночь совсем. Было душно. В воздухе пахло горячим железом, бензином и еще чем-то таким чуждым в этой степи. Обычно хорошо видные в эту пору, звезды тлели тускло, будто золой присыпанные. Где-то, должно быть, в эту самую минуту появился на свет новый человек, кто-то любится, а кто, костенея от напряжения, ждет сигнала в атаку, в которой легко может оборваться эта самая жизнь.
В стороне хутора Вертячьего зарева, подпиравшие небо всю ночь, стали опадать. Местами там, за немым горизонтом, полукругом вспыхивали зарницы и тут же гасли.
«Ракеты, должно», — думал Казанцев, глядя, как вздымаются и опадают огни..
От этих вспышек и колебаний горизонт то отодвигался, то вновь придвигался. И, казалось, колебалась и глубокая неправдоподобная тишина над степью. Тишина, от которой продирал озноб по спине. Где-то справа, далеко видно, по-мышиному скребли землю лопатой, спешили зарыться поглубже. Именно в эти минуты, когда дышалось легче, в эту сосредоточенную тишину, острее и мучительнее, чем когда-либо, хотелось жить, одолевал даже страх.
Горькая полынь выкинула на росу цвет. По низинам на этом цвету настаивался воздух. Серое больное небо к заре посвежело, зарумянилось.
В овраг подошла кухня, и даже в этой обстановке щеголеватый и подтянутый старшина доложил комбату о завтраке.
— Зараз же патронов, гранат и бутылок подбрось, — приказал Казанцев старшине. — Бутылок побольше. Пункт оборудуй там, где у тебя кухня зараз. Раичу снарядов подвези.
— Махры, старшина!
На западе со стороны Дона, где ночью колебались зарева и где и сейчас плавали жидкие сизые клочья гари, блеснуло вдруг и слилось по всему горизонту в пляшущую дугу огней. Степь, где в траншеях в эту минуту еще скребли ложками, ругались со старшиной, сидя на мокрых от росы станинах орудий, пили чай из жестяных солдатских кружек, вмиг вскипела фонтанами земли, потонула в дыме и грохоте. Было три часа пять минут.
— Всем в укрытия! Только у пулеметов дежурные наблюдатели! — крикнул Казанцев, круто обернулся назад, ища зачем-то глазами балку, где были тылы батальона.
Шестопалов прыгнул в окоп, прижался спиной, щекой, всем телом к земле. Сколько раз клялся зарываться поглубже: когда кругом воет — только она, матушка, и заступница. Но вчера просто не хватало сил. Целый день на пекле, в пыли, без воды. Окоп ходил ходуном, осыпалась земля, летели огромные комья. Временами небо совсем скрывалось за подвижной чернотой. Предупреждающе зло вжикали осколки. Один впился в стену окопа у самого уха. Сержант отшатнулся, завороженно посмотрел на синеватый в зазубринах кусочек металла. «Следующий мой», — провожал он слухом снаряды и радовался, когда они пролетали мимо, даже если чувствовал, что они куда-то и в кого-то попадали. Радовался не тому, что кого-то убило или изувечило, а тому, что он еще продолжает жить, чувствовать и понимать это все. Знал также и то, что он будет делать в следующую минуту, когда этот грохот стихнет и пойдут танки и пехота. За год и два месяца войны он хорошо обучился этому и хорошо запомнил порядок.
В двух местах траншею завалило, и там копошились люди, откапывали. Связь с минометчиками оборвалась. Несколько минут спустя оттуда прибежал боец и доложил, что прямым попаданием разбило два миномета. Расчеты погибли. С батареей ПТО и полком связь тоже оборвалась. Казанцев к минометчикам послал начальника штаба Сидорчука, молоденького лейтенанта.
— Добеги и на батарею ПТО, передай Раичу: пусть в землю по плечи войдут, а стоят, — напутствовал он его.
«Только бы уцелели пулеметы и ПТО», — не выходило из головы.
Казанцев, как холод, затылком чувствовал ненадежность жидкой цепочки батарей, почти полное отсутствие танков, не защищенную пустоту, куда немцев пускать никак нельзя.
Обстрел начал стихать. Комиссар тут же встал, с готовностью отряхнул гимнастерку.
— Да, Николай Иванович, — понял его Казанцев, поправил на голове каску. В окопах впереди задвигались, показались головы, плечи. — Идем в роты. Ты — в третью, я — в первую. Без связи нам тут делать нечего.
— А мне куда? — грузно поднялся в полузаваленном окопе великан старший лейтенант Карпенко, помощник. Левая щека ободрана, сплошной синяк: взрывной волной приварило к щеке забытую на бруствере лопату.
— Оставайся здесь. Налаживай связь с ротами, соседями. Свяжись с полком.
В степи, не видимые за тучами пыли, резко ударили пушки. Характерно шепелявя, просвистели болванки.
Казанцев заторопился. «Это уже танки!» — мелькнуло в голове. На полпути споткнулся и упал в воронку. Ругаясь, сверху навалился еще кто-то. Поднялись вместе — белесые, напуганные глаза, волосы на лоб, плечо с витым погоном немца-танкиста.
— Здорово, комбат, — крикнул, вылезая из соседней воронки, начальник разведки дивизии. — Фрукт. А-а? — кивнул он на немца. — Свеженький. Только взяли. В общем, держись, комбат! Из 14-го танкового корпуса! Прорвались у Вертячьего! Прут к Волге! Ну, будь жив!
Два дюжих разведчика в маскхалатах подхватили немца под руки, потащили в сторону разъезда 564.
Казанцев добежал до первой роты, спрыгнул в окоп, огляделся. В дымной степи шли танки. Десятки, сотни — черт знает сколько. До самого горизонта. За ними на бронетранспортерах и грузовиках — пехота. Гул моторов заполнил степь, небо — все. В тылу у танков гремел бой. Это, не в силах сдержать стальную лавину, умирали те, кто был впереди. Из желтых пыльных сумерек вырвался косяк «Ю-88». Бомбовые удары слились со звуковыми ударами десятков моторов. Самолеты пронеслись буквально в нескольких метрах над землей, вдавливая своим ревом в нее все живое. Вторым этажом десятки самолетов шли на город. Танки вели огонь из пулеметов, пушок. В неоседающей пыли и космах дыма все это было похоже на фантастическую игру тысяч светляков.
— Ну, сейчас мы насажаем им под микитки, — сказали рядом.
— Танки пропускайте! Отсекайте пехоту! — скомандовал Казанцев, пряча в чехол ненужный бинокль.
Взахлеб ударили пулеметы, резко захлопали противотанковые ружья. Гитлеровцы спешились, бежали, спотыкаясь, падали — одни с разбега, головой вперед, другие переламывались назад, будто их ударил кто под коленки, третьи просто оседали, хватаясь за место, куда куснула пуля.
Все огромное пространство степи, насколько хватал глаз, напоминало дымный кратер действующего вулкана. Земля вспухала, пузырилась, как лужа под дождем. В разных местах ее жирно чадили подбитые машины, горели на корню хлеба. Дым их собирался вместе, закрывая солнце, косо стлался над землей. Низко проносились самолеты. Казалось, все сошло со своих мест, пришло в неистовство, наступило какое-то торжество огня и грохота, где каждый переставал быть самим собой, отдельной личностью, а становился частичкой механизма этой огромной битвы и жил ее внутренним напряжением. А танки шли и шли, проламывая для себя коридор. Их гул уже слышался далеко в тылу. Но на позициях батальона и дальше вправо и за спиной бой не затихал. Не переставало греметь и по ту сторону коридора.