— Товарищ майор, идут! Трое. Сам комбат ведет.
— Орлы, выше головы! — подмигнул комиссар полка сонным телефонистам.
— Присватают какие есть. Дюже не ощипывайтесь.
Загремели мерзлые ступени. В подвал, пригибаясь, в рваном маскхалате втиснулся комбат Карпенко. За ним, придерживаясь рукой за обшарпанную стену, — высокий худой немец и еще двое.
— Начальник штаба полка. С кем имею честь? — сухо прищелкнул каблуками худой. Воспаленные глаза опасливо щупали автоматчиков, которые спали на плащ-палатках в углу. Почувствовав необычное, автоматчики стали просыпаться, закуривали.
— Командир полка майор Казанцев, — Казанцев, как ни старался, не мог сдержать довольную ухмылку: «Поползли как вши из загашника!»
— Мы пришоль сдаваться плен и узнать условий, — переводил с запинкой явно отощавший фельдфебель. Землистые щеки у него обвисли, тряслись. Глаза слезились.
— Сколько у вас людей?
Майор-немец замялся, пожевал вялыми губами, приподнял и опустил плечи.
— С приданым средств больше двух тысяч.
— Угу! — не выпуская из мнущего взгляда лицо немца, Казанцев заложил пальцы за ремень полушубка, расправил плечи. — Перво-наперво вот что: вы отдаете всем, кто вам подчиняется, приказ сложить оружие; во-вторых, материальную часть, технику сдать в исправном состоянии; в-третьих, передать в целости документы штаба и последнее — солдат и офицеров выводить колоннами тем путем, каким пришли вы сами. Мы сохраняем вам жизнь, организуем медицинскую помощь и питание.
Майор-немец выслушал перевод фельдфебеля. На синие сухие губы наползла едва приметная усмешка.
«Что он там придумал, глиста капустная?» — отметил усмешку немца Казанцев.
— Я не уполномотшен все решать, — заговорил вдруг майор на русском языке, — нужен ваш представитель в штаб.
— Ну что ж, — прикидывая что-то в голове, Казанцев крупной ладонью гладил накаленную холодом бетонную стену подвала.
— Пошли меня, товарищ майор, — подмигнул и с готовностью шевельнул борцовскими плечами Карпенко. — Я с ними живо язык найду.
— У тебя батальон. Придется тебе, Василий Семенович, — Казанцев наклонился к комиссару, подышал ему в оттопыренное ухо. — Скажешь то, что здесь. — Глазами добавил: «Не уступай ни в чем. Один черт будут наши, если не передохнут с голоду или не вымерзнут». — Орленко, пойдешь с комиссаром. И ты, Плотников. Возьмите танк. Танк оставишь у дома, где кровать висит на третьем этаже. Можешь добавить: не сдадутся живыми — произведем всех в покойники. Ну, с богом!..
Из быстрой речи Казанцева майор-немец и фельдфебель поняли не все, но «с богом» уловили оба, и оба, не сговариваясь, ухмыльнулись.
Жгучий ветер гонял вороха синих, красных, белых штабных бумажек с орлами и свастикой, в развалинах застряли и уже были занесены снегом большие черные двадцатитонные тягачи «фамо» и двенадцатитонные «Фридрих Купп», пушки. Бугорками темнели скрюченные трупы. На каждом шагу следы безумия, уничтожения и смерти: папки с документами, обгорелое обмундирование, взорванные бочки бензина, изуродованная и исправная техника, и трупы, трупы в самых фантастических и немыслимых позах. Особенно много трупов за оврагом, в поле, на занесенной снегом дороге. На дороге стояли машины по кабину в снегу. Наверное, они везли раненых, горючее кончилось, и раненые пошли пешком. Шли, падали, в одиночку, потом кучами. Некоторые пытались ползти — так и застывали на карачках. А эти, должно быть, кричали и тянули руки к тем, кто продолжал еще двигаться. Глаза и рты у них открытые, руки молитвенно вытянуты. Глазные впадины — и рты уже забило снегом, который походит на грим. Такое впечатление, будто все они на этой дороге заняты в какой-то кошмарной немой сцене трагедии отчаяния и ужаса.
Это были страшные, никем не выдуманные памятники бегства «великой» армии, где были нарушены все понятия о человечности, солдатской чести, боевой дружбе.
Майор-немец, сидя на танке, крутит головой, старается увернуться от обжигающего ветра, следит за русскими, какое впечатление на них производит дорога бегства. Фельдфебель натянул шинель на голову, кажется, нашел удобное положение. Его ничто не интересует: он видел и пережил не такое. Когда выходили с КП полка, фельдфебель успел выпросить кусок хлеба и теперь так давился и сопел, что его начальник глотал голодную слюну и морщился, как от зубной боли.
В низеньком помещении с огромной печью и вмазанными в нее котлами собрались уже и ждали почти все офицеры полка. Когда вошли комиссар Бурцев и ездившие к русским немцы, немолодой полковник за столом качнулся, порываясь встать, но остался сидеть на месте. Он выслушал худого майора, кивнул ему головой и по-русски, почти без акцента, сказал Бурцеву:
— Я вас слушаю.
Офицеры притихли, вытянулись. Бурцев слово в слово повторил сказанное на КП полка. От себя добавил:
— Лучше, если все будет сделано до рассвета. Для вас лучше. Могут быть ненужные жертвы.
— Gut, — бесцветно ответил немец, повернулся к офицерам, резко, гортанно сказал что-то и положил свой пистолет на стол.
Офицеры стали подходить и складывать у него на столе свое личное оружие.
У танка на снегу уже лежала куча автоматов, винтовок, пулеметов. Немцы строились в колонны, качающейся лентой вытягивались на дорогу, где стояли машины и лежали кучами замерзшие.
— Я радировал в штаб. Оттуда выслали провожатых, — ответил на удивленный взгляд Бурцева командир танка. — Солдаты сговорчивее начальства оказались. Инициативными стали…
За полдень полк Казанцева пленил 976 солдат и офицеров.
Вечером Казанцев с Плотниковым пришли на КП Карпенко. В блиндаже было тепло, уютно. Стены и потолок подшиты фанерой. В углу стол. На столе свеча, хлеб, котелок, в котором что-то шипело и шкворчало.
При входе комполка Карпенко быстро кинул что-то себе за спину, стал ощипываться, как утка, только что вылезшая из воды.
— Нужно отобрать у тебя блиндаж, — сказал Казанцев, хозяйски оглядываясь, постучал по стенам, потолку и с кряхтеньем присел на настоящий стул.
— Я сам в нем всего три часа.
— А ты что сияешь, как новый двугривенный?
— Число какое сегодня, товарищ майор?
— 30 января 1943 года. Именинник, что ли?.. Поздравляю. Ну и память у тебя, — удивился Казанцев, с любопытством разглядывая размякшее лицо комбата и тиская его широкую, как лопата, ладонь.
— Эх, товарищ майор, только одно это и помню из старой жизни.
— Разжалобился, — глаза Казанцева заблестели, на скулах сквозь зимний загар проступил кирпичный румянец. — Наливай, коли так. Что ж прячешь за спиной, — расстегнул полушубок, подвинулся ближе к столу.
— Выходи, хлопцы. Все одно влипли, — скуластое лицо Карпенко поморщилось в радостном предвкушении, полез рукой за спину.
В блиндаже была, оказывается, еще одна комната, куда и спрятались ротные.
— Всех собрал?.. Ну что ж — кстати.
Чокнулись, покряхтели, столкнулись руками у котелка. Казанцев смахнул крошки с воротника полушубка, вытер кулаком тубы.
— А теперь давайте потолкуем. Слушайте задачу, — потянул на колени планшет, расстегнул и достал карту: — Смотрите, — царапнул черным сломанным ногтем мизинца по паутине городских улиц и переулков. — Вот этими улицами к утру нужно выйти к площади Павших борцов. Где можно — на рожон не лезьте. В Сталинграде последние бои. Солдаты это чувствуют. Но и не топчитесь. Разговор короткий: капитуляция полная или уничтожение. Даю тебе пять танков и батарею 76-миллиметровых пушек. Второй и третий батальоны двигаются соседними улицами. — Казанцев сожалеюще оглядел стол, отодвинул котелок, кружку на край: — Фляжку спрячь. Закончим с фрицами, тогда и отпразднуем заодно.
Из блиндажа вышли вместе, зябко поводя плечами после тепла. Ночь плотно укутала вздыбленную землю. На грифельно-ледяном небе — силуэты развалин. Кое-где эти развалины дымятся. Очагами гремят ожесточенные схватки.