Едва вступили под сень деревьев, как сразу стало прохладно. Солнечные лучи с трудом пробивались сквозь мохнатые еловые ветви; вернее, не лучи, а жёлтые дымные столбы наискосок сверху падали на усеянную сухими иглами дорогу. Еловые стволы плотно стояли по обе стороны. На некоторых из них тележные оси содрали кору до самой древесины. Две колеи местами выбили лесную дорогу до древесных корней. Между колеями рос пыльный подорожник. На его овальных, простроченных белой жилкой листьях чернели маслянистые капельки дёгтя.
Дорога вела в дальний хутор Смехово. Почему так назвали небольшой хутор, никто не знал. Как раз на полпути протекала узкая мелкая речушка. Чем ближе к ней, тем больше стало попадаться берёз, осин, кустарника. Седой жёсткий мох сменила буйная высокая трава. Она словно зелёными островками окружала толстые бледно-белые стволы берёз, выбивалась из самой середины кустов.
– За поворотом речка, – сказал Митька.
Ребята шли молча. Лесная величественная тишина как-то не располагала к разговору. Даже первый в классе говорун Петька-Огурец молчал.
Из-за кустов показался деревянный мост. Грубо отёсанные перила обвалились, на проезжей части чернели провалы. Это тележные колёса продолбили подгнившие доски. Когда-то речка была широкой, а теперь превратилась в светлый ручеёк. По берегам стояли невысокие копёнки с набросанными на верхушки ветками ёлок.
Сделали привал. Ребята расселись на краю моста, свесив ноги. В воде меж камней стояли тёмноспинные рыбины и лениво шевелили прозрачными плавниками.
Митька вытащил из кармана пистолет и негромко сказал:
– Я иду первым, за мной Стёпка, Огурец – последний.
– Не хочу последним, – сказал Огурец. – В середине хочу.
– Ты будешь охранять.
– Сам охраняй.
– Прогоним! – пригрозил Тритон-Харитон.
– Я ж охраняю тыл… Чего взъелись? – Огурец сошёл с дороги.
Сразу за мостом Митька свернул в лес. Ребята, растянувшись длинной цепочкой, шли за ним след в след. Ноги утопали в мягком мху, кусты то и дело преграждали путь.
Не слыша за собой шагов, Митька оглянулся. Позади никого не было.
– Стёпка-а-а! – заорал он, шаря глазами по кустам. – Эй-й, где вы-ы?
Кусты закачались, расступились, и на тропу вышел Стёпка.
– Сказано было – не отставать! – На Митькином лице выступил румянец. – А вы…
– Не кричи, – миролюбиво сказал Стёпка, – змею увидели…
– Командира бросили, а сами…
– Какой ты командир! – усмехнулся Огурец. – Отряд врага уничтожает, а он прёт себе и ничего не чует.
Митька молчал. Он только тут заметил, что у него нет пистолета. Не подавая вида, осмотрелся: пистолет, уткнувшись дулом в мох, блестел у куста. Митька незаметно подобрал его и, не глядя на ребят, спросил:
– Убили?
– Уползла.
До партизанской землянки оставалось километра два. Митька по-прежнему шагал впереди, но теперь поминутно оглядывался на ребят. И, когда они, увидев залитую солнцем брусничную полянку, с ходу попадали в пружинистый мох, Митька тоже присоединился к ним. Переспелая, чуть сморщенная осенняя брусника была сладкой, как варенье. На каждом глянцевом брусничном листочке сверкало солнце.
– Хватит ягодами обжираться, – сказал Стёпка. – Этак мы никогда не доберёмся до места… Эй, командир, веди!
По воротнику Стёпкиной рубахи ползла букашка, в вихрах запутались жёлтые сосновые иглы и сучки. Хотя Стёпка сегодня был и не командир, ребята ему всё равно подчинились. Даже Огурец и тот, швырнув напоследок в рот пригоршню брусники, сразу встал и пошёл охранять тыл. Стёпку и не надо выбирать в командиры, он и так у ребят первый командир. Митька понимал, что его слушаются потому, что так хочет Стёпка, а если бы не было Тритона-Харитона, его в жизнь никто бы не послушался. И вряд ли даже командиром бы выбрали. Какой из Митьки командир? Днём и то ему в лесу не по себе…
Тропка стала чуть заметной. Мох кончился, и кусты сомкнулись, схоронили от глаз тропу. Раздвигая ветви, Митька упрямо продирался вперед. Вот и сосновая опушка. Если встать на середину, лицом к восходу солнца, то справа должна быть видна огромная ель с раздвоенным стволом. На этой ели между двух макушек партизаны оборудовали «НП» – наблюдательный пункт.
Митька велел ребятам остановиться, а сам не спеша вышел на середину опушки. Сухие, выгоревшие на солнце шишки захрустели под ногами.
– Здесь «НП», а лагерь – прямо, – громко сказал он.
Ребята бросились на полянку, обступили Митьку.
– Где «НП»?
Митька смотрел на них и улыбался. Сейчас он чувствовал себя настоящим командиром.
– Маскировка что надо, – сказал он.
Подошли к самой ели и только тогда рассмотрели среди густых колючих ветвей чёрный деревянный настил. Ребята обступили ствол, щупали его, ахали:
– Толстущий-то!
– Как партизаны забирались наверх?
– Смотрите! – Стёпка подпрыгнул, уцепился за какой-то короткий сук, потом за другой и через минуту притоптывал ногами по шаткому настилу.
Ребята, раскрыв рты, смотрели на Тритона-Харитона.
– Залезайте сюда-а! – крикнул Стёпка. – Всё кругом видно-о!
Огурец попытался дотянуться до первого кривого сука, торчавшего высоко над головой, но ничего из этого не вышло.
– Стёпка длинный, ему хорошо, – сказал он. – А меня подсаживать надо.
– Давай подсажу, – предложил Митька.
– Я тяжёлый, – сказал Огурец и отошёл в сторону.
– Тритон, – крикнул Митька, – слазь!
Стёпка спустился.
– Думаете, это сучья? – показал Лесник на ствол. – Это партизаны колышки вколотили, чтобы легче было забираться.
Партизанский лагерь был разбит на границе бора с лощиной, заросшей орешником и терновником. Сразу за лощиной начиналось болото. Партизаны знали тайную тропу через трясину. В случае, если бы нагрянули каратели, они могли бы всегда скрыться. Немцы много раз пытались нащупать партизан, но без успеха. Партизаны – местные старожилы – хорошо знали свои леса и всегда исчезали из-под самого носа у карателей.
Всего в лагере было три большие землянки. Две обвалились, а одна сохранилась. Вместо трубы – пень с дыркой. Стёпка первым спустился в землянку и из сырой, затхлой темноты крикнул:
– Заходи!
Ребята гуськом спустились по гнилым ступенькам в землянку. Там было темно, пахло старыми листьями и плесенью. Кто-то наткнулся на деревянные нары.
– Чего тут стоять? – сказал Огурец. – Пошли наверх.
Глаза понемногу привыкли к темноте. Ребята стали различать предметы. Посередине землянки стояла ржавая бочка с обгорелыми боками. Партизанская печка. Нары в два ряда перегородили всю землянку. Под ногами навалены сухие еловые лапы.
Стёпка вполголоса стал рассказывать, как здесь жили партизаны. Митька всё это знал. Стёпкин отец был начальник отряда, а Митькин – его правая рука – начальник разведки.
Спал Митькин отец вот на этих нарах, где одна доска выломлена… А выломил эту доску дядя Гриша. Головой. Караульный объявил тревогу, Харитонов вскочил со сна и вышиб доску.
Митька потихоньку выбрался наверх. Уселся под елью и стал смотреть на болото, над которым парили два ястреба. Он ни о чём не думал, просто сидел и смотрел на болото. Время куда-то провалилось, перестало существовать.
Сначала он видел ястребов, рыжие кочки на болоте, косматые облака, наползающие из-за вершин деревьев. Потом краски стёрлись, растворились… Митька видел веселое лицо отца, хмурое, озабоченное матери, маленькое крысиное тётки Лизы…
– Лесник, спишь? – Тритон-Харитон стукнул Митьку по плечу. – Сейчас картошки нароем – костёр запалим. – Стёпка посмотрел на небо, почесал затылок: – Эх, кабы завтра не в школу, можно было бы с ночёвкой… Как партизаны!
– Пойдём картошку копать. – Митька поднялся и спросил: – Кто костёр запалит?
– Могу, – сказал Огурец.
Митьке Огурец не нравился. Какой-то он скользкий. Всё время норовит проехаться на чужом горбу. И костёр разжечь согласился неспроста: не хочет сучья собирать.