– Не пойду, и всё тут! – поднялся со ступеньки Митька. – Ненавижу я твою школу. Понял? – Придерживая рукой кепку, мальчишка поплёлся к роще.
– Эй, Лесник! – крикнул Тритон-Харитон. – Свечки-то забери… А то бог обидится!
17. ДЯДЯ ГРИША СЕРДИТСЯ
Митька обеими руками изо всей силы толкнул тяжёлую дверь и мешком вывалился в темноту. Кубарем скатившись по трухлявым ступенькам, на коленях пополз в кусты. Штаны намокли, отяжелели. Мокрые ветви хлестали по лицу, холодные дождевые капли осыпались на голову, шею. Он всхлипывал и тихонько, словно побитый щенок, скулил.
Дверь открылась, и на заросшую травой тропу упало жёлтое колеблющееся пятно. Вместе со светом из двери выплеснулся разноголосый вопль.
– Брат Митрий, – негромко позвал дядя Егор. – Вернись.
Митька зарылся лицом во влажные, пахнущие гнилью листья. Стиснул зубы так, что глазам стало больно.
– Митрий! Кому говорю?!
Ветер принёс из-за мельницы шелест деревьев. Егор ещё с минуту потоптался на крыльце, кашлянул и снова исчез за дверью. Сразу стало тихо, как в яме. Дуб, что обхватил мельницу ветвями, покачивался, но шума листьев не было слышно. Над головой висела звезда. Её ясный голубоватый свет дрожал, дробился на множество тонких, как паутина, лучей. Митька с трудом оторвался от земли, встал и, спотыкаясь, побрёл вдоль заросшего кустами берега.
Знакомые сосны расступились, охотно пропустив в лес. Опустив голову, Митька шёл по тропинке. Справа, слева, впереди забелели берёзовые стволы. Где-то за деревьями скрывалась луна, и бледный холодный свет её высеребрил под ногами тропинку. От папоротников, обступивших с обеих сторон дорожку, падала кружевная тень. После того, что Митька пережил на мельнице, страх перед лесом вдруг пропал. Здесь под сводом старых деревьев он почувствовал себя спокойнее, увереннее, чем там, на мельнице. На миг представил себе лица молящихся и содрогнулся. Эти лица, освещённые жёлтым прыгающим пламенем свечей, не были похожи на человеческие. Вместо глаз – чёрные мерцающие ямы. Вместо ртов – сплошной вопль. Вместо одной головы у каждого, кажется, – три, четыре. Сведённые судорогой пальцы хватают что попало, бешено рвут. Митька провёл рукой по куртке: так и есть, карман вместе с «молнией» оторвали! А мама… Нет, это была не мама! Чужая, незнакомая женщина колотилась на полу и выла, как голодная волчица зимой. На синих губах – пена… И снова противная мелкая дрожь затрясла худое Митькино тело.
Он даже не заметил, как с ходу налетел на человека, идущего навстречу. Человек схватил Митьку и легко поднял в воздух.
– Пусти-и! – засучил тот ногами и умолк, заметив колючие рыжие усы дяди Гриши.
– Из дому? – спросил Харитонов. Он заглянул в Митькины глаза и поставил его на землю.
– Мать? – коротко спросил он.
Митька покачал головой.
– Кто?
Митька промолчал. Дядя Гриша взял его за руку, подвёл к поваленной у самой просеки сосне. Зашуршав плащом присел. Был он без ружья, и сапоги на нём были не охотничьи.
– Садись, – сказал дядя Гриша, – в ногах правды нет.
Митька, запахнув курточку, сел и сбоку посмотрел на дядю Гришу. Хмурый он нынче. Глаза колючие, на обветренных щеках обозначились скулы. В зубах зажата потухшая папироска.
– Пойду я… – заёрзал на сосне Митька. – Холодно.
– Сиди, – сказал дядя Гриша. Встал, стащил с широченных плеч брезентовый плащ и накрыл им Митьку с головой.
– Выкладывай, друг, всё начистоту, – помолчав, сказал он. – Что там у тебя дома?
– Ничего… Живём помаленьку.
– Не крути! – ещё больше нахмурился дядя Гриша. – Валяй выкладывай… И про чертей не забудь, что по ночам пляшут на мельнице.
Дядя Гриша сидел совсем близко. Такой большой, сильный. И пахло от него табаком-самосадом, свежескошенной травой и ещё чем-то неуловимо знакомым… Митька вспомнил отца. Покос. Вот так же рядом полулежали они на молодой душистой копёнке, а внизу сонно бормотала река, резво всплёскивала рыба, вокруг уха тонкую звонкую паутину комары. За лесом на неподвижных обугленных тучах полыхали бледно-жёлтые вечерние зарницы. Там, где прокос упирался в зелёную волнистую стену травы, торчали две косы: одна большая с длинным, как сабля, жалом; другая маленькая, Митькина. На отцовской косе сидела черноголовая синица, вертела хвостом и верещала. Где-то внизу, у самой реки, паслась стреноженная лошадь. Когда она передвигалась, до них доносился звон бубенчика. Отец, намахавшийся за день косой, молчал. И Митька молчал…
– Ну? – Твёрдая рука дяди Гриши растрепала Митькины волосы. – Охмурили тебя, брат Митрий?
«Брат Митрий» он произнёс с ударением и невесело улыбнулся.
Митька рассказал всё: как крестили его в реке, как заболел он после этого и как вопят и ползают на мельнице во время молитв сектанты.
– И я тоже молюсь, – помолчав, добавил Митька. – Вместе с мамой. Только у меня не получается. Этот… дух святой почему-то в меня не хочет влезать. А потом, когда все трясутся и орут, мне боязно. Ух, как боязно! Какие-то они становятся чумные!
Митька умолк. Харитонов пристально смотрел на толстую берёзу. Редкие листья на ней чуть заметно шевелились и испускали холодное мерцающее сияние. «Говорил, расскажи да расскажи, а теперь серчает…» – подумал Митька.
– У меня чирей, – сказал он вслух. – Громадный.
Хотел пощупать свой чирей и… не нашёл его. Шея была липкой, но чирья не было.
– Лопнул? – радостно удивился Митька. – Дядя Егор сказал, что если не буду как следует богу молиться, то чирей вырастет с мою голову.
– Из-за леса, из-за гор прибыл дядя к нам Егор… – угрюмо произнёс председатель сельсовета. – Гнать его надо было в три шеи, а вы пригрели…
– Старший брат он, – сказал Митька. – Самый главный. Он умеет угадывать, что у кого в голове.
– А гвозди и тарелки глотать умеет?
– Не… Может зараз сколько угодно блинов съесть.
– Тёмная личность – этот твой дядя Егор! – зло заговорил дядя Гриша. – Околпачил твою мать и тебя туда же… Эх ты, пионер! Говорил он тебе, – мол, бросай учёбу?
«Будешь учиться, горб, – говорит, – вырастет».
– А газеты, книжки не велел читать?
Митька промолчал.
– А зачем тебе говорят всё это, не сообразил?
«Зачем? – подумал Митька. – Галстук не велел носить: мол, бог ничего красного не терпит… Как будто бог – это сельский бык Мишка! А где бог? Врут, наверное, что он в них входит. В них входит, а в него, Митьку, не входит… Зато этот святой дух забрался в дядю Егора и в тётку Лизу и не вылезает из них. То-то их трясёт больше всех… А может быть, притворяются?»
– Дядя Егор говорил, что книжки и газеты грех читать, – сказал Митька. – Очень не нравится богу такое дело. Не угодно. Богу угодно, чтобы все библию читали и молились. И он тогда сам войдёт в тебя и научит всему на свете. Даже может научить немецкому и английскому языку. Тётка Лиза говорит, что уже научилась. Я сам слышал, как она во время святых молитв шпарит не по-нашему.
– Комедианты! – покачал головой дядя Гриша.
Митька придвинулся к нему вплотную, схватил за рукав и зашептал:
– Боязно мне там… Трясутся, того и гляди головы у них поотскакивают. И мне велят. А я не умею!
– Дурачок ты, – обнял его за худые плечи председатель. – Выздоровел? Ну, и иди в школу… Ай-яй-яй, мать-то, она о чём думает?
– Она день и ночь молится… А в школе ребята дразнят. Потом дядя Егор говорит, грех учиться.
– Экий ты цыплёнок!.. Дразнят!
– Я бы дал кому хочешь в ухо, да дядя Егор говорит, драться грех.
– Плохи твои дела, – усмехнулся Харитонов. – Не парень ты теперь, а монашка чёрная. Этот прощелыга не советовал тебе юбку надеть?
– Что я, девчонка? – обиделся Митька. – И никакая не монашка я.
– Монашка, – серьёзно сказал дядя Гриша. – В школу не ходишь, с мальчишками не в ладах, богу молишься… Кто же ты такой?
Митька вывернул голову из-под руки дяди Гриши и отодвинулся.
– Не монашка я! – сердито сказал он. – Монашка это женского рода, а я мужчина.