Он принёс из комнаты книгу и отдал Митьке.
– Отдай её назад этому... Тритону. Богомерзкая книга. И читать-то её противно.
Митька обрадованно затолкал книгу в портфель и направился к двери.
– В школу всё-таки? – спросил дядя Егор.
– Ага, – сказал Митька.
– Не советую, брат Митрий... Ну, придёшь ты в школу, а тебя всё равно оттуда выставят.
– Я же географию выучил. Пускай спрашивают.
Митька надел кепку, всунул босые ноги в стоптанные сандалеты.
– Ты водное крещение принял?
– Заставили...
– Кто же в школе крещёного держать будет? Там пионеры в почёте, а ты – член общины.
– Никто не знает.
– Узнают, – сказал дядя Егор. – Ты – в школу, а я к директору...
Митька растерялся и не нашёл, что ответить. Неужели и вправду теперь все пути в школу отрезаны? Всю жизнь сидеть, как квашня, дома...
– Хозяюшка, – совсем другим тоном сказал дядя Егор. – Не мори, ради Христа, голодом.
Митька уже не первый раз замечал, что квартирант последнее время чересчур уж ласков с матерью. Вот и сейчас, склонив набок голову, пристально наблюдает за ней, а длинные пальцы сучат кончик тощей бороды, будто прядильную нить. Мать ничего не видит. Она шурует ухватом в печи, и на красивых руках её полыхает жаркий отблеск огня.
Так и не пошёл в этот день Митька в школу. Дядя Егор звал рыбачить – тоже не пошёл. До самых сумерек, как прикованный, просидел у окна. Сосчитал, что за час со старой липы слетело сто одиннадцать листьев, а над Калинкой пролетело восемь уток и один чирок. Немного Митьку развеселили сороки. Они летели куда-то по своим делам, но, увидев в лопухах у дороги блестящую консервную банку, сразу приземлились. И тут начался сорочий базар! Долго ссорились они у этой банки, сварливо трещали, злобно долбили друг дружку чёрными клювами. Победительницей оказалась хромая сорока. Она разогнала всех, а банку поднять в воздух так и не смогла. Зря старалась.
Дядя Егор принёс на прутике штук пять плотвиц и три окуня. Мать изжарила рыбу, поставила самовар.
– Иди за стол, – позвала она.
Митька не пошёл.
21. ДВА ЛИЦА
В избе было тихо, как в погребе. Дядя Егор, тётка Лиза и мать сидели за столом и молча пили чай. Митька, грудью навалившись на подоконник, дочитывал «Судьбу барабанщика». Дядя Егор и тётка Лиза, прихлёбывая с блюдец, строго и выжидающе смотрели на мать. А она, низко склонив голову, дула на кипяток. Чёрные ресницы её были опущены.
– Завтра же сама сходи, сестрица, – сказал дядя Егор.
– Так-то лучше будет и для него, сестрица, – пропищала тётка Лиза. – И богу угодно.
Ресницы матери дрогнули и ещё ниже опустились. Блюдце закачалось в её руке.
– Схожу, – чуть слышно произнесла она. – А что он дома-то будет делать?
– Уж это не твоя забота, – сказал дядя Егор.
– Бог о нём позаботится, – пропищала Головастик. – И мы...
Митька понимал, что говорят о нём, но никак не мог от книги оторваться. А потом он и так догадывался, о чём речь. Всё о нём и о бесе, который в Митьке сидит...
В сенях затопали тяжёлые шаги, раздался громкий стук. Митька встрепенулся: это не богомол! Дядя Егор поспешно встал из-за стола и с блюдцем в руках ушёл в свою комнату. В дверях показалась огромная фигура председателя сельсовета. Мать поднялась навстречу.
– Здравствуй, Марфа, – сказал дядя Гриша и провёл рукой по усам. – Пускать не хочешь?
– Мне что – входите, – поджала губы мать, – изба большая.
Харитонов перешагнул через порог, и, хотя мать сказала, что изба большая, – сразу стало тесно. Потолок и тот вроде ниже стал. У стола, нахохлившись, будто чёрная курица, сидела тётка Лиза. На маленьком личике её сквозило беспокойство. Мышиные острые глазки то посмотрят на мать, то на председателя сельсовета. Она громко прихлёбывала чай и закусывала булкой.
– Хлеб-соль, – сказал дядя Гриша. – Как это говорится-то? Попы за книжки, а миряне за пышки.
– Не хлебом живы, молитвою, – заметила тётка Лиза.
– Слышал я тоже одну молитву, – усмехнулся Харитонов. – Господи, прости, в чужую избу пусти, помоги нагрести и вынести. Не твоя ли это молитва?
– Тьфу-тьфу! – яростно заплевалась тётка Лиза. – Как язык-то у тебя повернулся?
– Всё гадаешь-предсказываешь? – насмешливо спросил её Харитонов. – Поколдуй мне!
– Какая же я колдунья, прости тя господь, Григорий Ляксандрыч, – сказала тётка Лиза. – Уж когда карты в печи спалила. И вспоминать-то об этом грешно... Заглянула на часок к сестрице Марфуше – чайком побаловаться.
– Чаёк – дело хорошее. – Дядя Гриша придвинул табуретку к столу и сел. – Если хозяйка угостит, – и я не откажусь. Попьём чайку, потолкуем о жизни... Ходят слухи, что ты не только чайком балуешься... Самогон гонишь?
– Самовар остыл, – сказала мать. –Не ждали в гости-то,
– Я в момент разогрею! – сорвался с места Митька. – Мам, спички где?
– Где им быть? На шестке.
Митька с грохотом сбросил крышку с жаровни и стал заталкивать в горячую самоварную трубу угли.
Тётка Лиза поднялась из-за стола, потуже завязала на круглой голове чёрный платок.
– Времечко-то так и летит! – сказала она. – Дай бог тебе здоровья, сестрица... Побреду потихоньку.
– Посиди, сестрица, – стала уговаривать мать, – может, ещё чашечку выпьешь, с медком?
– Мам, налей дяде Грише с медком, – ввернул Митька.
– Куда спешить? Посидим, поговорим о боге... – сказал дядя Гриша и подмигнул Митьке. – Какому богу сейчас молитесь? Христу или Иегове?
– Покудова, сестрица, – заторопилась к порогу тётка Лиза. Она неслышно притворила за собой дверь, но через секунду снова просунула в щель своё остренькое личико. – Напрасно меня обижаешь, Григорий Ляксандрыч, – сказала она. – Давно картишки-то изничтожила... И самогон не варю. Не омманываю. Убей бог – не омманываю.
– А я думал, тебе вера не мешает грешить... Дескать, богу – богово, а кесарю – кесарево.
Тётка Лиза ушла, а Харитонов не мог унять смех.
– Чует кошка, чьё мясо съела... Богу молится, а худых дел не сторонится.
Когда самовар зафырчал, задребезжал трубой, разразился паром, дядя Гриша одним махом поставил его на стол. Мать, не глядя на гостя, заварила чай, придвинула сахарницу, достала из буфета большую белую кружку с нарисованным на ней коричневым домиком.
– Покрепче? – спросила мать, наливая чай.
– Чай не водка, градусы не считают... Ты какой уважаешь, Митя?
– Крепкий.
– Заваривай в таком разе круче, – сказал Харитонов, улыбаясь Митьке.
Дядя Гриша и мать сидели за столом, пили чай. Молчали. Их тени – одна поменьше, а другая огромная, усатая – сонно двигались по стене, озарённой неровным светом керосиновой лампы.
– А где ваш постоялец? – спросил дядя Гриша.
– Где ему быть? У себя, спит, наверное.
– Неплохо живут... божьи людишки, – засмеялся председатель. – Днём рыбку ловит, чуть стемнело – на боковую.
– Да он не спит, – подал голос Митька.
– Ложись-ка сам спать!
– Ещё высплюсь, – сказал Митька. – У меня времени полно...
– Школу совсем забросил? – спросил дядя Гриша.
– Больной он, – сказала мать. – Чирей.
Митька сорвался с места, подбежал к дяде Грише.
– Ну, где чирей? – Он похлопал себя по шее, завертел головой. – Нету никакого чирья.
– Чего же дома околачиваешься?
Митька, взглянув на мать, отошёл в сторону.
Председатель сельсовета поставил на стол недопитую кружку, тяжёлым взглядом посмотрел на мать. Колосистые, пшеничного цвета брови сошлись.
– Ты на меня, Григорий, не гляди волком, – сказала мать. – Говори, – зачем пришёл?
– Почему до сих пор твой жилец не прописался?
– Я в его дела не касаюсь.
– И паспорт не видела?
– Зачем мне? Я не милиция.
– А вдруг разбойника пригрела?
– Митя, спать! – сказала мать. – Живо раздевайся!
Тут отворилась дверь, и дядя Егор, приглаживая вздрагивающей ладонью гладкие лоснящиеся волосы, подошёл к столу.