– Мир вам, – кивнул он председателю.
Митька с тревогой следил за лицом дяди Гриши. Сначала оно побледнело, потом стало густо наливаться кровью. На виске набухли две синие жилы.
– Пестрецов? – выдохнул он. – Жив, сволочь?
Упираясь кулаками в стол, он стал медленно подниматься. Глухо стукнула табуретка – дядя Гриша зацепил её ногой. Стало тихо. Даже самовар, словно чего-то испугавшись, перестал выбрасывать пар в потолок.
Мать стояла у печки, сцепив руки на животе. Квартирант, серый, словно его только что золой присыпали, пятился к двери. Руки его суетливо расстегнули пиджак, зашарили в карманах.
– Я кровью искупил, – скороговоркой заговорил он. – Двенадцать лет отсидел... Отработал! Потом и кровью! Вот тут... – Он никак не мог достать из кармана документы. – Вот.. всё написано... Освободили.
Харитонов выпрямился во весь богатырский рост. Он перешагнул через табуретку и остановился перед квартирантом. Митька, чувствуя, как под рукой суетится сердце, широко раскрыл глаза.
Харитонов не ударил. Отвернувшись от Егора, он с трудом согнул прямую спину и поднял с пола табуретку. Подержал в руках, осторожно поставил и сел на неё. Разглядывая свои руки, глухо спросил:
– Зачем к нам заявился?
– Трудом искупил, – бормотал квартирант. – Простили. Советская власть простила. – Он наконец достал бумаги, положил на стол и пальцем осторожненько пододвинул председателю.
Два раза рука Харитонова сжималась в кулак, прежде чем он взял документы. Прочитал, отодвинул их от себя, сказал:
– Для кого ты, может, и искупил вину, а я буду век помнить. И те, кто в братской могиле захоронены, – не забудут.
Голос у Харитонова стал хриплым. Слова, внешне спокойные, согнули квартиранта в дугу.
– Я искупил... – стучал он себя в грудь. Борода его тряслась, глаза мигали.
– Земля не жжёт тебе пятки? – спросил Харитонов, поднимаясь.
Пестрецов отскочил к своей двери, прислонился к ней спиной.
– Вы ответите, – шёпотом сказал он.
Харитонов нахлобучил на свою большую голову зелёную фуражку, шагнул к порогу. Половицы под ним застонали.
– Знаешь, кого ты приютила, Марфа? – глянул на мать дядя Гриша. – Не разбойника. Хуже. Бывшего полицая, из соседней деревни. Твой муж, Костя, не дал его тогда пустить в расход... По закону, сказал, судить будем... И вот вернулся... по закону.
– Ошибся я, – подал голос квартирант. – Получил срок. Отработал на Колыме. С прошлым раз и навсегда…
– При немцах в открытую предавал души, – сказал Харитонов. – А теперь... – Он кивнул на Митьку. – Потихоньку травишь?
– Я никого насильно к богу не тащу.
– Уходи из села, – сказал Харитонов.
– Я ведь здешний... Родина...
– Родина... Слово это не моги говорить! Даже кошка не возвращается туда, где напакостила. Уходи, Пестрецов. – Харитонов сглотнул слюну и почти шёпотом выдохнул: – Не уйдёшь – быть беде! – Круто повернулся, рывком распахнул дверь и вышел,
– Я ишачил на рудниках! – тонко крикнул квартирант в широкую спину председателя сельсовета. – Искупил!
Дверь давно захлопнулась, а он ещё долго что-то бессвязно выкрикивал, потрясая бумагами. Листки падали на пол; он наступал на них и всё ещё что-то говорил и говорил.
Мать и Митька стояли рядом и молча смотрели на него
22. СВОБОДА
Митька проснулся внезапно, будто кто-то саданул его кулаком в бок. Отдышался, открыл глаза и увидел на потолке длинную бледную дорожку. По дорожке бесшумно двигались какие-то тени. «Луна глядит в окно, – догадался Митька. – А это тополь в огороде шевелит ветками». Он прислушался: ветер за окном теребил дранку на крыше, поскрипывали деревья. Под застрехой завозились голуби, раздался писк – и всё умолкло.
Митька закрыл глаза и вдруг услышал:
– Сестрица! С кем греха не бывает? Запугали немцы; чем идти под пулю – надел ихнюю форму. Заставили.
– Идите в свою комнату, – сдавленно отвечала мать.
– Меня бог простил... Замолил грех.
– Сына разбудите.
– А что мне сделает Харитонов? У меня все бумаги в порядке. Отбыл срок. И точка. Не имеет права.
Митьку стал трясти озноб. Он тихонько повернулся на другой бок: на пороге сидел дядя Егор. Мать лежала на кровати. Её лицо жёлтым пятном выделялось на подушке. Квартирант зашевелился, рука его что-то поднесла ко рту. Послышалось бульканье. И чуть погодя:
– Сестрица, так как? А, сестрица?
– Уходите, ради Христа.
Снова долгое прерывистое бульканье, минута молчания и нетвёрдый голос квартиранта:
– Плевал я на Харитонова... Надо было и его тогда… На первой берёзе.
– Замолчите, – сказала мать. – Вы пьяны.
– Сволочь он. Хотел расстрелять меня, да не вышло... Руки коротки. Не боюсь я его. Не имеет права. Где захочу, там и буду жить. Я голова общины. Непри… косновенная личность. А то, что у немцев был, – это давно. Забыто и похоронено.
Квартирант, хватаясь за дверь, поднялся с порога:
– Люба ты мне...
Будто пружина подкинула Митьку на лавке. Он свалился на пол, опрокинув ведро с картошкой, вскочил на ноги и налетел на квартиранта.
– Уходи от нас! – заорал Митька, цепляясь за его рубаху. – Полицай!
Мать села на кровати, свесив ноги.
– Сынок, что с тобой? Он уйдёт.
Квартирант поймал Митьку за ухо, больно крутнул и, приблизив своё бородатое лицо, сказал:
– Брысь, гадёныш!
От него несло водкой и чесноком. Борода лезла Митьке в глаза, а пальцы всё ещё крутили ухо.
– Отпустите ребёнка! – поднялась с кровати мать.
– А ну вас к дьяволу! – сказал квартирант и, нагнувшись, стал шарить по полу. Поднял бутылку и, пошатываясь, ушёл в свою комнату.
– Мам, уйдём отсюда, – всхлипнул Митька. – К Харитоновым. Дядя Гриша звал...
Ухо горело, будто его солью натёрли.
– Из своей избы? – сказала мать.
– А он? – кивнул Митька на дверь.
Мать сходила к печке за кочергой и подпёрла дверь.
– Ложись со мной, – сказала она,к стенке.
Митька долго не мог заснуть. Вертелся, кашлял и вздрагивал от каждого шороха. Дунет ветер за окном, а ему кажется, что это за дверью шевелятся; царапнет ветка по стеклу – мерещится, будто Пестрецов на коленках к кровати подбирается. Ворочался-ворочался Митька на постели, а потом встал, подошёл к двери и потрогал кочергу – крепко ли держит?
И заснул он, обхватив мать за шею рукой.
Часов в пять утра на той стороне реки остановился грузовик с прицепом и долго сигналил. Мать вскочила с постели, на ходу позавтракала и уехала с шофёром на ближнюю лесную делянку.
– Скоро вернусь, – сказала мать. – Подожди меня.
Уехала она и даже забыла кочергу от двери убрать.
Митька был бы не прочь ещё поспать, но какой тут сон, если того и гляди квартирант застучит... Нажмёт на дверь – кочерга сразу отскочит. Митька быстро оделся, прямо из глиняного жбана попил топлёного молока, съел кусок хлеба. В селе нечего делать так рано, но и дома ему ни минуты оставаться не хотелось. Давно не ходил он за грибами. Побаивался раньше, а тут надел на босые ноги старые сандалеты, взял под лавкой корзинку и выбежал из дома. И только у реки вспомнил, что надо кочергу убрать. Проснётся квартирант, а дверь заперта. Митька через огород подобрался к окну, привстал на цыпочки, заглянул: Пестрецов спал. Полосатое одеяло валялось на полу, одна рука свешивалась вниз, другая – держалась за бороду. Рот был широко открыт, будто жилец во сне собрался кого-то укусить.
Митька тихонько возвратился в избу, высвободил кочергу и – бегом за дверь.
По правде говоря, ему не хотелось за грибами идти. И всё-таки лучше лес, чем встреча с Пестрецовым.
Он знал одно грибное место. Это сразу за речкой. Туда никто не ходил за грибами. Близко у дороги и вроде место не грибное.
Сразу за корявой сосной Митька нашёл белый гриб. Огромный, облепленный листьями и жёлтыми иголками, стоял он во мху. Почему его с дороги не заметили? Митька вгорячах рванул его из земли, и... гриб расползся в руках, как студень. На нём живого места не было: черви источили вдоль и поперёк...