По сообщению галицкого летописца, в 1538 г. «приходила рать большая зимняя, а ходили до реки Комелы» (в бассейне реки Сухоны)[246]. Псковский летописец отмечал, что «той зимой ходили татары по московским городам, в Костромщину, и в Муромщину, и в Галиче, и в Вологде, и монастыри честные многие пограбили и пожгли, и боярынь и дочерей боярских и житьих людей и жен младых и отроков повели в свою землю»[247]. Ему вторит Вологодско-пермская летопись: «Приходили казанские татары к Костроме, и около Вологды воевали бесчисленно, и монастырь Павлову пустынь половину сожгли, а до Вологды не доходили до города за шесть верст, и собрали полона бесчисленно»[248]. Отголоски «казанского разорения» сохранились и в более поздних источниках. В «житии» Павла Обнорского, составленном в первой четверти XVII в., говорилось, что «приходили казанские люди на Русь и много зла учинили, многих христиан мечу предали». Монахи от того «казанского разорения» «по странам разошлись, не взяв с собой ничего, кроме одежды, которую на себе носили». В «житии» рассказывалось о страшной гибели монастырского крестьянина Ивана, которого татары «начали сечь мечами своими, шею ему перерубили мало что не всю, и внутренности его пронзили мечами своими, насквозь прокалывая, и бросили его нагого на снег»[249]. Возможно, именно об этом времени шла речь в Соловецком патерике: после смерти Василия III «много потресеся царство его», «безбожные татары казанцы, как змеи выползшие из тины, многие страны Российского царства зло уязвили: от Мурома даже и до самой Вятки, мимо Галича и Костромы, и Вологда зло от них пострадала, по Сухоне даже до Устюга протекло их необузданное стремление, и неизбежное воинство черемисов с ними же ходило». Ярок и драматичен рассказ Соловецкого патерика об ограблении казанцами монастырской деревни на Сухоне.
«Внезапно пришли от леса в деревню татары, людям же, не чающим прихода их, где можно спасенье получить? Разбежались они, а иные взяты были». Несколько казанских хищников ворвались в крестьянскую избу и «начали собирать каждый топоры и ножи и прочее все, что из железа и меди. И из дверей чеки и пробои вырвали, и все домашнее имущество собрали и вынесли вон. Отходя, зажгли, окаянные, дворы...»[250]
Эмоциональный рассказ автора Соловецкого патерика подтверждается официальными документами того времени — жалованными грамотами, которые получили вотчинники после «казанского разорения». В жалованной грамоте Симонову монастырю от 19 марта 1538 г. говорилось, что в Галицком, Костромском и Муромском уездах монастырские «села и деревни татары казанские вывоевали и выжгли, а людей высекли и в полон поймали». В другой грамоте отмечалось бедственное состояние сельца Чагадаева, принадлежавшего Троицко-Сергиевскому монастырю: «То сельцо Чагадаево от татар было вывоевано и пожжено»[251]. «Крестьянам долгов своих платить нечем, — говорилось еще в одной грамоте, — потому что животы их и достатки казанцы пограбили, и из того их села и из деревень и из починков крестьяне бегут розно»![252]
Великокняжеские воеводы оказались не в состоянии защитить «украину» от казанских набегов. Главные силы русского войска по-прежнему стояли на «крымской украине», через которую враги могли прорваться в центральные уезды государства, в районы вотчинного и поместного землевладения. «Крымской украине» уделялось основное внимание правительства. К тому же воеводы на «казанской украине» стояли, как правило, лишь в городах по Волге, опять-таки прикрывая центральные уезды страны с востока. Даже новые крепости на «казанской украине» строились по инициативе местного поселения и на его средства. В этом отношении показательна история постройки города Любима.