Главная крепость государства — человек.
...Все чаще и чаще вижу моряков Черноморского флота. Это участники борьбы за Севастополь, борьбы тяжелой и неравной, длившейся 250 суток. Пал Севастополь, но не пали духом его защитники. Те, кому удалось вырваться из огненного котла и переправиться сюда, в Сталинград, отказываются от отдыха, требуют зачислить их в стрелковые части, в морскую пехоту и немедленно отправить на передний край.
— Нас теперь на испуг не возьмешь, — говорят они. — Здесь фрицам будет тошно!..
Поговоришь с ними, посмотришь на них — и на душе легче. Вот они — крепости, обстрелянные и обожженные огнем, люди неукротимой ненависти к врагу. «Кто тебя покорит, советский человек?» — спрашиваю я себя. И отвечаю: «Этого никогда не случится!» «Почему я так убежден? Кто подсказывает мне такую уверенность?» И память возвращает в юность, на Тамань, в город моего боевого крещения, в город двух тюрем, двух казарм и трех церквей — в Темрюк.
Помню, в часы обстрела осажденного города — это было в начале августа 1918 года, тогда мне исполнилось 13 лет, — со всех сторон раздавались возгласы:
— В укрытие!.. В блиндажи!..
Был блиндаж и в нашем дворе, построенный отцом для материя с детьми. Но мать была верна себе и оставалась возле печки. При этом рассуждала так:
— В канаву не побегу, это домашняя могила. В печь же я могу спрятать голову от пуль, а снаряд крышу не пробьет и меня не возьмет...
Отец реагировал проще. При налете самолетов он брал винтовку, быстро расхаживал но двору, приговаривая:
— Врешь, немчура, не уйдешь!..
Возле Красных казарм выдавали оружие. Им распоряжался бывший фронтовик, муж моей старшей сестры Ефим Зыбцев. Он выдал моему брату Михаилу винтовку-«японку» и патроны.
— А тебе, Алешка, что здесь надо? — спросил Ефим. — Хочешь пушку получить? Рановато еще, домой иди.
— Так я же хочу получить на двоих: отцу и себе.
— Не хитри, отец уже получил.
К вечеру, как обычно, над городом появились два немецких самолета. Весь город открыл по ним винтовочную стрельбу. Особо старался отец, но самолеты не падали, а кружились над головой и сбрасывали то листовки, то какие-то мелкие бомбы-хлопушки. По самолетам принялись палить из орудий, вкопанных на улице отрядом Рогачева. Один шрапнельный снаряд разорвался под хвостом самолета, другой — впереди. И вот радость — самолет кубарем полетел в море!..
На другой день с раннего утра город был подвергнут ожесточенной бомбардировке с моря и со стороны белоказаков, наступавших из станицы Голубицкой. Над Кубанью стояла ружейно-пулеметная стрельба. Уже в утренние часы нас, работающих на сооружении оборонительных линий в черте города на правом берегу Кубани, отпустили по домам. Отец на мерине, запряженном в повозку со снарядами, проследовал на Александроневскую площадь. Там наши орудия вели ответный огонь по немецкой и белоказачьей артиллерии, установленной в районе Замостянского рыбачьего поселка, что на левом берегу Кубани.
Я пришел домой с винтовкой. От усталости свалился возле печки и уснул. В это время наши части, обороняющие Темрюк, по решению командования Таманского фронта оставили позиции и двинулись к станице Курчанской. Это был единственный путь выхода из окружения. Туда же уехали в артобозе отец и брат Михаил. А еще раньше с госпиталем уехала сестра Анастасия. Я узнал об этом от матери, проснувшись вечером.
— Почему же ты меня не разбудила? — возмутился я.
— Будила, но ты не проснулся, и отец не велел будить, — схитрила мать.
— Где моя винтовка?
— Нет винтовки. Ее взял Леонтий вместе с пулеметом.
Я не мог поверить матери: ведь Леонтий был контужен в бою под Голубицкой (оттуда он притащил домой «максим»), лежал в горячке и все хватался за «четырехгранку» — бомбу, из которой я, правда, успел вытащить взрыватель... Как он мог в таком состоянии с винтовкой да еще с «максимом» включиться в отступление?
— За Леонтием приезжала двуколка, и его увезли, — поняв мое волнение, сказала мать.
— А где Ефим?
— За него не беспокойся, все рыбаки, в том числе и Ефим, Николай Боштовой и многие темрючане махнули на лодках в лиманы, в камыши и в море, — разъясняла мать.