И словно подтверждая мнение Морозова, винт несколько ускорил шаг. Из-под каната выглянул лоснящийся черный металл. Еще виток и еще… Конец перлиня оторвался от гребного вала и стремительно исчез в темной глуби. Лишь на одной из лопастей винта лениво кружил обрывок сетки…
Радостные, возбужденные победой аквалангисты срезали ножом сетку с лопасти винта, сняли с руля лампу, сумку с инструментами и поплыли к штормтрапу.
Морозов первым ухватился за скользкую ступеньку. Но стоило ему выбраться из воды по пояс, как он почувствовал страшную слабость. С трудом поднялся он на несколько ступенек и бессильно повис на полусогнутых руках, чувствуя, что онемевшие пальцы готовы разжаться, выпустить штормтрап. Жадно хватая воздух широко раскрытым ртом, Морозов слышал внизу частое, неправдоподобно громкое дыхание Олафа Ларсена. Товарищу пришлось не легче.
Олаф Ларсен был старше Морозова и понимал, что ложное самолюбие удесятеряет опасность. С трудом придерживаясь одной рукой за штормтрап, он другой нащупал страховочный линь и несколько раз сильно дернул его. Наверху поняли сигнал. Линь натянулся. Тело сразу стало легче.
Хватаясь непослушными пальцами за ступеньку, Морозов подтягивался к ней, напрягая все тело. А оно становилось все грузнее, порой почти повисало на придерживающем его лине…
Чьи-то крепкие руки подхватили Морозова, перевалили через фальшборт, поставили на непослушные, трясущиеся ноги. Как во сне слышал он радостные голоса, отрывистые приказания Джима Олстона.
Морозов стоял, поддерживаемый Петром Андреевичем и Алешей, и искал взглядом Олафа Ларсена. Не сразу узнал он в обмякшей мешковатой фигуре, повисшей на руках товарищей, статного норвежца. «Неужели и я такой же?» — невольно подумал Морозов.
Олаф Ларсен тоже искал его. С трудом переставляя ноги, подошел он к напарнику и остановился рядом с ним.
В общей радостной сумятице один лишь Джим Олстон стоял с самым невозмутимым видом. Он понимал, что испытывают сейчас аквалангисты, и не хотел портить минуту, которая останется у молодых людей в памяти на всю жизнь. Вот почему капитан всем своим официальным видом показывал: я жду вас.
Чьи-то дружеские руки сняли с Морозова и Ларсена маски, кислородные приборы, ненужные больше мокрые тяжелые шапки.
Олаф Ларсен с усилием выпрямился и хриплым голосом доложил.
— Гребной вал чист.
— Можете отдыхать. — Джим Олстон вскинул два пальца к шапке. — Я освобождаю вас на сутки от вахты.
…Морозов не помнил, как он оказался в каюте, кто и когда стянул с него гидрокомбинезон, фуфайку и вязаные толстые штаны. Не помнил он, как уложили его на койку.
Грубые руки усердно терли спину. Казалось, еще немного — и они сорвут с нее кожу. Но Морозов не чувствовал ничего, кроме навалившейся на спину и мешающей дышать тяжести.
Петр Андреевич остановился. Его тут же сменил Иван Акимович. Боцман деловито подсучил рукава, поплевал на ладони, словно собирался колоть дрова, и принялся растирать Морозова.
Под его жесткими руками спина порозовела, потом покраснела.
С соседней койки Ларсен запросил пощады у растиравшего его Тихона-Тома. Он сел. Выпил полстакана рому.
А Иван Акимович все тер спину Морозова. Наконец он остановился и с недоумением посмотрел на Петра Андреевича.
— Что с ним?
Петр Андреевич подошел к койке, нагнулся, внимательно всмотрелся в уткнувшегося лицом в подушку Морозова и спокойно улыбнулся.
— Хватит, боцман. Накрой-ка парня одеялом.
Морозов спал.
Пароход оживился. Первым добрым вестником возвращения его к жизни был горячий обед. Оберегая измученных матросов от ненужной траты сил, Петр Андреевич распорядился снести обед в трюм.
Появление кока с буфетчицей, нагруженных термосами и посудой, вызвало в трюме бурное оживление. Несколько голосов настойчиво требовали.
— Качать кока! Качать!..
Если б не страшная усталость матросов, пришлось бы грузному коку полетать в их крепких руках. Впрочем, он укрощал шумливых быстро: тарелку с горячим гуляшом в руки, и голодный матрос умолкал.
После обеда усталость экипажа сказалась с еще большей силой.
Матросы не могли подняться на ноги. Джим Олстон предусмотрительно дал им два часа на отдых. Матросы повалились на ящики и заснули там, где их застало приказание капитана. Еще бы! Отдых был вторым добрым вестником.
За кормой парохода вскипали первые буруны, оставляя на волнах клочья пены. Петр Андреевич следил за ними с крыла ходовой рубки со смешанным чувством радости и гордости. Управление «Гертрудой» оказалось в крепких руках Джима Олстона. Настроение экипажа поднималось на глазах. Пароход слушался руля. Ритм аварийных работ держался четкий. Пора переправляться на «Тамань». Но как заговорить об этом? Не собьет ли эта весть настроение экипажа? До чего правильно сказал Степан Дмитриевич! Трудно добраться в бурю до аварийного судна. Но уйти с него!..