— Я бывал в горах и кое-что знаю о них, — ответил Самохин. — Если люди несведущие проверят состояние снега, это может принести только вред, дезориентировать и нас, и Крестовникова. Ты студентка географического факультета и прекрасно понимаешь это.
— А если б я поднялась на гору? — Люся смотрела на отца, настойчивым взглядом просила согласия. — Не одна. Найдутся в поселке крепкие лыжники.
— Поднимешься, — раздумчиво повторил отец. — И что ты там сделаешь? Голыми руками?
Люся молчала. Как ни хотелось ей помочь замершему поселку, она понимала: отец прав. Что можно сделать в горах, не имея даже снежного зонда, термометра? А если б они и были? Люся знала устройство гляциологических приборов, но никогда ни один из них не применяла в горах. Да и познания по гляциологии у студентки весьма скромные. Сумеет ли она самостоятельно определить, что за лавина образуется на Кекуре, насколько велика угроза?
Самохин понял состояние дочери.
— Приехала, называется, навестить отца. — Он обнял Люсю. — А батя… то носится по комбинату, то безвылазно сидит в кабинете.
— Мне двадцать один год, — в голосе Люси прозвучал упрек. — Других такого же возраста ты посылаешь в метель работать, строить противолавинные сооружения. Одна я живу тут… — Люся запнулась и с усилием выдавила неприятные слова: — Дачницей живу.
— Затихнет метель, — продолжал Самохин, не отвечая дочери, — пошлю нарочных в райцентр. На лыжах. Ты горнолыжница. Пройдешь с ними.
— Не пойду.
— Пойдешь.
— Нет.
— Если б ты была нужна здесь, я и не подумал бы об этом, но твое место в университете.
— В обычных условиях. — Смуглое лицо Люси с чуть приподнятыми скулами и узко прорезанными глазами, черными, горячими, было решительно. — А сейчас никуда я от тебя не уйду.
— Я уважаю смелость, — сказал Самохин. — Но смелость ценна только в сочетании с деловым расчетом. Отпуск твой кончился. Во имя чего ты должна пропускать занятия в университете, если в этом нет никакой надобности?
— Никуда я в такое время из поселка не уйду, — упрямо повторила Люся. Из всего сказанного отцом ей запомнилось лишь справедливое, а потому и особенно обидное утверждение о том, что она не нужна в поселке. — Не пойду.
— Объясни тогда, в чем смысл твоего пребывания здесь? — спросил Самохин.
— Хотя бы в том, что сейчас я заставлю тебя лечь спать. Да, да! — в голосе Люси зазвучали строгие нотки. — Анна Павловна не может потребовать, чтобы ты отдохнул. А я потребую…
— Перестань…
— …Заставлю тебя отдохнуть. — Люся достала из дивана клетчатый плед, подушку. — А потом ты со свежей головой найдешь выход из положения.
— Остановлю лавину?
Люся не ответила на шутку. Она стояла у дивана, упрямо пригнув голову, ждала. Спорить с нею было бесполезно. Самохин был для дочери непререкаемым авторитетом. Но были в их отношениях и такие стороны, где дочь не шла ни на какие уступки. Лучше не спорить, лечь. Люся уйдет.
Самохин снял китель. Лег.
Люся не ушла, устроилась в кресле у стола.
Желая обмануть дочь, Самохин закрыл глаза… и заснул.
Люся затенила настольную лампу и, сбросив туфли, забралась с ногами в мягкое кресло. Кутаясь в серый пуховый платок, уютно свернулась калачиком. В полумраке комнаты было тихо, спокойно. Доносившийся с улицы свист метели настраивал на размышления.
Отец! Человек, которого она любила и тем не менее не всегда понимала. Крупный, какой-то весь прочный, с гулким властным голосом, заставлявшим в детстве замирать ее в ожидании чего-то необычного, важного. Всегда он был в движении, постоянно спешил, с кем-то или с чем-то боролся, негодовал или ликовал. Даже то немногое время, которое отец проводил дома, он держался так, будто готов был взять чемодан и исчезнуть надолго. Люся не заметила, как заснула. Спала она спокойно, крепко. Опасность? Возле отца не могло случиться ничего страшного. В этом Люся была убеждена. Детская вера в силу отца вытеснила мысли о лавине, замершем в глухой тревоге поселке.
Разбудил Самохина стремительно приближающийся грохот. Дребезжал на подносе стакан. Дом трясся в мелкой, пугливой дрожи.
Самохин сорвался с дивана. Не замечая волочащегося за ним пледа, выскочил в приемную. С порога он увидел Люсю, ее пальцы, стиснувшие спинку стула, неестественно выпрямившуюся за столом Анну Павловну, бледную, с застывшей на лице гримаской, словно она собиралась не то засмеяться, не то закричать от ужаса. Лавина?!
Грохот докатился до стены и оборвался. В мертвенно тихую комнату пробивался лишь ровный рокот. Сознание отметило: «Мотор!»